Читать интересную книгу Россия при смерти? Прямые и явные угрозы - Сергей Кара-Мурза

Как пишет английский философ 3. Бауман, именно постиндустриализм порождает новый тип бытия личности, от наступления которого невозможно укрыться никому: «Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея «общности интересов» оказывается все более туманной, а в конце концов — даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в «общее дело», не имеют «естественного адреса». Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [35].

Гипостазирование. Один из подходов к познанию реальности — методологический эссенциализм (от лат. essentia — сущность). Это метод, имеющий своей целью открытие истинной «природы вещей». Древние философы Греции считали, что заключенную в вещи сущность (первопричину) выражает Слово, имя вещи. Пифагор верил, что сущность вещи выражена в числе, число не может лгать, и в этом его преимущество перед словом.

Научная революция стала разделять слово и вещь, заменять сущность абстрактным понятием (например, в физике движущееся тело представляли «материальной точкой»). Для ученого вещь уже не обладала скрытой сущностью, для каждого взгляда вещь стала носителем какой-то одной «сущности» из множества. Какова сущность кирпича? Для геометра одна, для археолога другая, для материаловеда третья, для экономиста, механика, химика — своя.

В системе взглядов на мир эссенциализм играет полезную роль, он побуждает к нахождению познавательных метафор и чувственных представлений, стимулирующих поиск моделей явления. Даже если они неправильны, они позволяют формулировать вопросы.

Так, первая теория в химии исходила из того, что в горючих веществах есть скрытая сущность — флогистон. Это невесомая субстанция, при ее извержении из вещи образуется тепло. Теория побудила искать эту эссенцию, вести опыты, и так пришли к верной теории окисления, с чего и началась современная химия.

Вот трудовая теория стоимости, давшая начало политэкономии и развитая Марксом. По этой теории, товаром является вещь, содержащая невидимую и неизмеримую сущность — стоимость. Это нематериальная субстанция, она образуется при переносе на материал в процессе наемного труда стоимости рабочей силы как товара. А обнаруживается при продаже вещи на рынке. Эта модель стимулировала исследование капиталистического способа производства, хотя многое в ней не вязалось с реальностью.

Тяжелые последствия вызывало превращение таких моделей и метафор в догматическую веру и приложение к тем случаям, которых такая модель не предусматривала (например, приложение «стоимости» к социалистическому хозяйству).

Вот чрезвычайно актуальный для нас случай — этнология. Этнологи — приверженцы эссенциализма — доходят до буквального овеществления этничности, считая ее материальной субстанцией, включенной в структуры генетического аппарата человека. Этничность понимается как вещь, как скрытая где-то в глубинах человеческого организма материальная эссенция (скрытая сущность). Условно говорят, что она находится в крови (иногда добавляют — и почве).

Эссенциализм, выходя за разумные рамки, ведет к широко распространенному виду деформации сознания — гипостазированию.

В словаре читаем: «Гипостазирование (греч. hypostasis — сущность, субстанция) — приписывание абстрактным понятиям самостоятельного существования. В другом смысле — возведение в ранг самостоятельно существующего объекта (субстанции) того, что в действительности является лишь свойством, отношением чего-либо».

Когда пробегаешь в уме историю перестройки и реформ, поражает эта склонность изобретать абстрактные, туманные термины, а затем создавать в воображении образ некоего явления и уже его считать реальностью и даже порой чем-то жизненно важным. Эти размытые образы становятся дороги человеку, их совокупность образует для него целый живой мир, в котором он легко и, главное, бездумно ориентируется. Образы эти не опираются на хорошо разработанные понятия, а обозначаются словом, которое приобретает магическую силу. Будучи на деле бессодержательными, такие слова как будто обладают большой объяснительной способностью.

Например, уже в начале перестройки людей увлекли совершенно схоластическим спором о том, является ли советский строй социализмом или нет. Как о чем-то реально существующем и однозначно понимаемом спорили, что из себя представляет советский строй: мобилизационный социализм? казарменный социализм? феодальный социализм? Сказал «казарменный социализм» — и вроде все понятно. Расплывчатые понятия, никогда четко не изложенные образы превратились в реальные сущности.

В слово-заклинание превратилось ключевое понятие реформы, «рынок». Одни видели в нем доброго ангела, а другие — почти всесильное исчадие ада. Люди видели в нем разные сущности, но ничего определенного не было сказано. Воевали за рынок или против него, но это был призрак. Им людей отвлекли от реальных дел.

Г.Х. Попов запустил в обиход, как нечто сущее, туманный термин «административно-командная система». Смысла в нем нет, но слово было подхвачено, оно даже получило аббревиатуру — АКС. И стали его употреблять, как будто оно что-то объясняет и есть нечто уникальное и предопределяющее жизнь нашего общества. На деле любая общественная система имеет свой административно-командный «срез». И армия, и церковь, и Большой театр — все имеет свою административно-командную ипостась наряду с другими.

Идеологи, глубокомысленно вещавшие «АКС, АКС…», намекали, что в «цивилизованных» странах, конечно, никакой АКС быть не может, там действуют только экономические рычаги. Но ведь это попросту глупо — на Западе любой банк, любая корпорация, не говоря уж о ведомствах, действуют внутри себя как иерархически построенная «административно-командная система», причем с контролем более жестким, чем был в СССР. Но те, кто это понимал, стеснялись прямо сказать, что пресловутая АКС — плод гипостазирования.[9]

Достаточно было прилепить ярлык АКС к какой-то стороне реальности, и о ней можно было говорить самые нелепые вещи. Так, Н.П. Шмелев утверждал: «Фундаментальный принцип всей нашей административной системы — распределять! Эту систему мы должны решительно сломать» [9].

Назвать распределение, одну из множества функций любой административной системы, принципом, и даже фундаментальным, — значит исказить всю структуру функций. Но даже если так, почему же эту систему надо сломать, причем решительно? Разве в обществе нет необходимости распределять? Ломать надо любую систему распределения или только «нашу»? Надо ли сломать госбюджет России и финансирование Института Европы, директором которого является Н.П. Шмелев?

В данный момент плевки в сторону «администрации» прекратились. Административная система стала бесконтрольной вплоть до самодурства — и ничего.

Глубокая деформация сознания произошла в связи с интенсивным использованием идеологами понятия свобода. Этому абстрактному и многозначному понятию придавали значение реальной сущности — и ради нее ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения.

Этот образ стал такой всемогущей сущностью, что нельзя было не только сказать что-то против него, но даже усомниться, задать вопрос. Это понятие стало наполняться не только разнородными, но прямо взаимоисключающими элементами. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали, хотя никакого молчаливого согласия относительно смысла этого слова в нашем обществе не было, а значит, его употребление как общеизвестного и однозначно понимаемого термина нарушало нормы рациональности.

Выступая в 1990 г. в МГУ, А.Н. Яковлев поучал: «До сих пор во многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький Сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос — и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи» [15].

Это заявление чудовищное: в сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, на него не должны влиять никакие «морально-психологические факторы». Это — утопия освобождения разума от совести. Культура — это запреты, это именно ограничение свободы. Великие умы об этом писали, да это и здравый смысл подскажет.