Девочку радовала непривычная иллюминация в доме, и от ее лепета слегка разглаживались морщины на лбу озабоченного паромщика.
Однако Франсуа Гишар не замечал все частности этой картины; его глаза были прикованы к трупу, словно к призраку; он явственно видел Луизон сквозь ткань, видел такой, какой она лежала в саване, — с длинными опущенными ресницами, приоткрытым ртом и сжатыми зубами; ее ноздри казались слегка напряженными, а кожа была белой, как слоновая кость; однако сердце мужа не желало признавать в умершей жену, и он повторял:
— Нет, не может быть, это не она!
Бедный рыбак устремился к двери, резко толкнул ее и, не обращая внимания на внучку, протягивавшую к нему свои ручонки, сорвал саван, скрывавший лицо усопшей.
Глаза Франсуа Гишара, которые приобрели сверхъестественную остроту, его не обманули: на смертном одре действительно покоилась Луизон Поммерёй.
Рыбак взял руку жены и держал ее в своих руках до утра, осыпая поцелуями и орошая слезами.
V. О ТОМ, КАК ФРАНСУА ГИШАР СТРЕЛЯЛ В ПРИНЦА И ПОДОБРАЛ ВАЛЬДШНЕПА
Как только неясный, робкий свет зари позолотил вершину шенвьерского холма, Матьё-паромщик, который с благоговением перед смертью, присущим самым неверующим крестьянам, до тех пор не решался беспокоить своего друга и даже не вставал, чтобы подбросить дров в огонь, дававший тепло комнате, поднялся и осторожно дотронулся до плеча Франсуа Гитара.
Однако тот даже не шелохнулся.
— Франсуа, — сказал Матьё, — нельзя жить с мертвецами, надо подумать о живых. Те, что ушли, скоро вернутся.
— Что ж, пускай возвращаются — ответил рыбак.
По тону, каким он произнес эти слова, а также по возбужденно раздувающимся ноздрям и угрожающему блеску в его глазах Матьё-паромщик понял, что лесникам и жандармам предстоит дорого заплатить за несчастье, случившееся по вине судьбы — именно ее, как он слышал, проклинал ночью Франсуа Гишар.
— Послушай, — решительно продолжал сосед, — выкинь из головы эту дурь! Ты можешь убить одного, двоих, троих, но вместо них сюда явятся десять. Впрочем, даже если ты сотрешь в порошок всех до единого, бедная покойница от этого не воскреснет.
— По крайней мере, я отомщу за нее! — дрожащим голосом возразил рыбак.
— Глупости, снова глупости! — воскликнул паромщик, непоколебимый в своем здравомыслии. — Ты говоришь, что отомстишь за Луизон? А ты уверен, во-первых, что ей это понравится, ведь она была сущим агнцем Божьим и за всю свою жизнь никому не пожелала зла, даже последнему из разбойников? И потом, давай немного пораскинем мозгами: скажи, Франсуа, кому ты собираешься мстить? Ни в чем не виновным людям.
— Эти мерзавцы — нив чем не виновные люди?
— Ну да, они не виновны. Даже Симонно, самый дурной человек из этой шайки — именно он, по-моему, и настроил всех против тебя, — и тот не виновен. Ведь его хозяин очень любит кроликов, а Франсуа Гишара обвиняют в том, что он обижает бедных зверушек; вот хозяин и велел своему сторожу: «Симонно, прогоните этого малого прочь из моих владений». На него-то ты и должен сердиться, а вовсе не на тех, чья вина лишь в том, что они подчинились приказу, чтобы не потерять работу.
— Послушай, Матьё, я клянусь тебе головой моей бедной жены, что, с тех пор как мы здесь поселились, я ни разу не охотился ни в лесах, ни в полях.
Гишары издавна прослыли в глазах людей браконьерами, и запирательство последнего представителя рода было бессильно поколебать убеждения его друга Матьё на этот счет. Паромщик покачал головой и сказал:
— Опять глупости! Рассказывай это лучше кому-нибудь другому; ты же знаешь, Франсуа, что я неспособен предать человека.
Рыбак с раздражением пожал плечами, но решил, что бесполезно настаивать на своем.
— Значит, ты считаешь, — продолжал он, — что сам принц распорядился снести мой домишко?
— Еще бы! Неужели ты думаешь, что мой помощник посмел бы провезти пассажира бесплатно без моего разрешения? Стали бы желтые портупеи из Сен-Мора утруждать себя из-за какого-то Симонно!
— Ах! Если бы я знал об этом раньше! — пробормотал рыбак глухим и грозным голосом.
— Ну вот! Ты опять за свое! Да ведь этот человек оказал тебе услугу!
— Оказал мне услугу?
— Конечно, ведь он заставляет тебя перебираться на новое место именно тогда, когда эта жалкая лачуга должна тебе опротиветь.
— Опротиветь! Да если бы у меня больше не было этого дома, Матьё, я, признаться, уже отправился бы вслед за женой в мир иной.
— Надо же! В последнее время, когда несчастная покойница еще была жива, ты мог неделями не заглядывать домой.
— Я не приходил туда, чтобы не огорчать бедняжку.
— Чтобы не огорчать жену?
— Ну да!.. Ты думаешь, что эти старые стены глухи и немы, а они понимают меня и разговаривают со мной. Когда я возвращался сюда, я беседовал с ними, задавал им вопросы, и они отвечали, рассказывали мне о моем былом счастье; мы вспоминали о тех… о тех, кого с нами нет!.. Песок на садовых дорожках говорил, как он когда-то скрипел под башмаками моих детей; ветки деревьев напоминали мне об их играх, о том, как они пытались добраться до гнезда, которое свил здесь щегол. Гляди, вот те черные закопченные балки повторяли крики младенцев; огонь в очаге так хорошо подражал их лепету, что временами мне чудилось, будто я вижу, как их красные потрескавшиеся ручонки гладят языки пламени! Мое сердце разрывалось от горя, но ты не поверишь, сколько счастья приносили мне эти муки; я думал, что скоро умру, но смерть откроет мне двери рая, и я надеялся встретить там своих детей. Однако я плакал, и хотя мои слезы были скорее сладкими, чем горькими, они приводили в отчаяние Луизон. Будучи дома, я не мог не думать о тех, кто его покинул, поэтому я старался как можно реже сюда приходить, чтобы не огорчать жену. Теперь, когда я не увижу больше и ее тоже, теперь, когда эти убогие стены, ставшее свидетелями ее последней ночи, — это все, что у меня осталось от жены и детей, я, как ты понимаешь, не могу отказаться от своего последнего утешения. Я хочу сохранить эти стены, и я сохраню их или же погибну, защищая их, и тогда… что ж, тогда я встречусь с женой и детьми, где бы они ни находились.
Матьё смотрел на рыбака с крайним изумлением, явно полагая, что у его друга от горя помутился разум. И все же он растрогался, ибо в том, что казалось ему безумием, таилась глубочайшая скорбь.
— Послушай, Франсуа, — сказал паромщик, — есть способ все уладить: тебе надо пойти и сдаться…
— Сдаться?
— Дай мне договорить! Тебе надо пойти и сдаться, а я тем временем берусь перенести твой дом по кусочкам, со всей обстановкой, на вершину холма, где у тебя имеется клочок земли; так что, когда ты выйдешь из тюрьмы, ты вернешься в тот же дом, только он будет стоять в другом месте.