«Топилась печь. Огонь дрожал во тьме…»
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.Древесные угли чуть-чуть искрились.Но мысли о зиме, о всей зиме,каким-то странным образом роились.Какой печалью нужно обладать,чтоб вместо парка, что за три квартала,пейзаж неясный долго вспоминать,но знать, что больше нет его; не стало.Да, понимать, что все пришло к концутому назад едва ль не за два века, —но мыслями блуждать в ночном лесуи все не слышать стука дровосека.Стоят стволы, стоят кусты в ночи.Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.Луна горит, как весь огонь в печи,и жжет стволы. Но только нет в ней шума.
Ноябрь 1962
Орфей и Артемида
Наступила зима. Песнопевец,не сошедший с ума, не умолкший,видит след на тропинке волчийи, как дятел-краснодеревец,забирается на сосну,чтоб расширить свой кругозор,разглядев получше узор,оттеняющий белизну.
Россыпь следов снегана холмах испещрила, будтов постели красавицы утрорассыпало жемчуга.Среди полей и дорогперепутались нити.Не по плечу Артемидеих собрать в бугорок.
В скобки берет зимажизнь. Ветвей бахромавзгляд за собой влечет.Новый Орфей за счетпритаившихся тварей,обрывая большой календарь,сокращая словарь,пополняет свой бестиарий.
Октябрь 1964
1 января 1965 года
Волхвы забудут адрес твой.Не будет звезд над головой.И только ветра сиплый войрасслышишь ты, как встарь.Ты сбросишь тень с усталых плеч,задув свечу, пред тем как лечь.Поскольку больше дней, чем свечсулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.Напев, знакомый наизусть.Он повторяется. И пусть.Пусть повторится впредь.Пусть он звучит и в смертный час,как благодарность уст и глазтому, что заставляет наспорою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,поскольку явно пуст чулок,поймешь, что скупость — лишь залогтого, что слишком стар.Что поздно верить чудесам.И, взгляд подняв свой к небесам,ты вдруг почувствуешь, что сам— чистосердечный дар.
Январь 1965
Вечером
Снег сено запорошилсквозь щели под потолком.Я сено разворошили встретился с мотыльком.Мотылек, мотылек,от смерти себя сберег,забравшись на сеновал.Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,как «летучая мышь» чадит,как ярко освещенабревенчатая стена.Приблизив его к лицу,я вижу его пыльцуотчетливей, чем огонь,чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглымы тут совсем одниИ пальцы мои теплы,как июльские дни.
1965
Подсвечник
Сатир, покинув бронзовый ручей,сжимает канделябр на шесть свечей,как вещь, принадлежащую ему.Но, как сурово утверждает опись,он сам принадлежит ему. Увы,все виды обладанья таковы.Сатир — не исключенье. Посемув его мошонке зеленеет окись.
Фантазия подчеркивает явь.А было так: он перебрался вплавьчерез поток, в чьем зеркале давношестью ветвями дерево шумело.Он обнял ствол. Но ствол принадлежалземле. А за спиной уничтожалследы поток. Просвечивало дно.И где-то щебетала Филомела.
Еще один продлись все это миг,сатир бы одиночество постиг,ручьям свою ненужность и земле;но в то мгновенье мысль его ослабла.Стемнело. Но из каждого угла«Не умер» повторяли зеркала.Подсвечник воцарился на столе,пленяя завершенностью ансамбля.
Нас ждет не смерть, а новая среда.От фотографий бронзовых вредасатиру нет. Шагнув за Рубикон,он затвердел от пейс до гениталий.Наверно, тем искусство и берет,что только уточняет, а не врет,поскольку основной его закон,бесспорно, независимость деталей.
Зажжем же свечи. Полно говорить,что нужно чей-то сумрак озарить.Никто из нас другим не властелин,хотя поползновения зловещи.Не мне тебя, красавица, обнять.И не тебе в слезах меня пенять;поскольку заливает стеаринне мысли о вещах, но сами вещи.
1968
Из «Школьной антологии»
1. Э. Ларионова
Э. Ларионова. Брюнетка. Дочьполковника и машинистки. Взглядомнапоминала взгляд на циферблат.Она стремилась каждому помочь.Однажды мы лежали рядомна пляже и крошили шоколад.Она сказала, поглядев вперед,туда, где яхты не меняли галса,что если я хочу, то я могу.Она любила целоваться. Ротнапоминал мне о пещерах Карса.Но я не испугался.Берегувоспоминанье это, как трофей,уж на каком-то непонятном фронтеотбитый у неведомых врагов.Любитель сдобных баб, запечный котофей,Д. Куликов возник на горизонте,на ней женился Дима Куликов.Она пошла работать в женский хор,а он трубит на номерном заводе.Он — этакий костистый инженер…А я все помню длинный коридори нашу свалку с нею на комоде.И Дима — некрасивый пионер.
Куда все делось? Где ориентир?И как сегодня обнаружить то, чемих ипостаси преображены?В ее глазах таился странный мир,еще самой ей непонятный. Впрочем,не понятый и в качестве жены.Жив Куликов. Я жив. Она — жива.А этот мир — куда он подевался?А может, он их будит по ночам?..И я все бормочу свои слова.Из-за стены несутся клочья вальса,и дождь шумит по битым кирпичам…
2. Олег Поддобрый
Олег Поддобрый. У него отецбыл тренером по фехтованью. Твердоон знал все это: выпады, укол.Он не был пожирателем сердец.Но, как это бывает в мире спорта,он из офсайда забивал свой гол.Офсайд был ночью. Мать была больна,и младший брат вопил из колыбели.Олег вооружился топором.Вошел отец, и началась война.Но вовремя соседи подоспелии сына одолели вчетвером.
Я помню его руки и лицо,потом — рапиру с ручкой деревянной:мы фехтовали в кухне иногда.Он раздобыл поддельное кольцо,плескался в нашей коммунальной ванной…Мы бросили с ним школу, и тогдаон поступил на курсы поваров,а я фрезеровал на «Арсенале».Он пек блины в Таврическом саду.Мы развлекались переноской дрови продавали елки на вокзалепод Новый Год.Потом он, на беду,в компании с какой-то шантрапойвзял магазин и получил три года.Он жарил свою пайку на костре.Освободился. Пережил запой.Работал на строительстве завода.Был, кажется, женат на медсестре.Стал рисовать. И будто бы хотелучиться на художника. Местамиего пейзажи походили на —на натюрморт. Потом он залетелза фокусы с больничными листами.И вот теперь — настала тишина.Я много лет его не вижу. Самсидел в тюрьме, но там его не встретил.Теперь я на свободе. Но и тутнигде его не вижу.По лесамон где-то бродит и вдыхает ветер.Ни кухня, ни тюрьма, ни институтне приняли его, и он исчез.Как Дед Мороз, успев переодеться.Надеюсь, что он жив и невредим.И вот он возбуждает интерес,как остальные персонажи детства.Но больше, чем они, невозвратим.
3. Т. Зимина