Поля выложила на фарфоровое блюдце несколько вчера испеченных мамой булочек и, не оборачиваясь, спросила:
— Ты не торопишься?
— Да, в общем-то, нет, — отозвался он. Она вдруг представила, как он беззаботно пожимает плечами, как стоит сейчас возле косяка, опираясь о него спиной. Представила так ясно, будто увидела. И загадала: «Если я повернусь и все будет точно так, как представлялось, значит, мы с ним обязательно будем вместе». Обернуться хотелось немедленно. И все-таки Поля сначала переставила чашечки с кофе на маленький лакированный поднос, потом втиснула туда же сахарницу, сосчитала до десяти и только потом посмотрела на Бориса. Он и в самом деле стоял, опершись спиной о косяк и скрестив руки на груди. Солнце, выглядывающее из-за занавесок, щедрыми бликами золотило его выгоревшие волосы. Улыбался он едва заметно и как-то спокойно, точно так, как она себе придумала. И даже носки у него были такие, как ей виделось, серые, хлопчатобумажные, с продольными рельефными полосочками. Портила картину, пожалуй, только Ксюхина ехидная рожица, выглядывающая из-за его плеча. Поля хотела сказать, что кофе на ее долю не предусмотрено, что она за последние пятнадцать минут надоела ей больше, чем за четырнадцать предыдущих лет, что у них с Борисом, в конце концов, деловой разговор. Но та, видимо, сама чутьем маленькой женщины почувствовала, что сейчас здесь лишняя, и удалилась бесшумно и мгновенно, как юное, но деликатное привидение…
Борис, наверное, даже не заметил ее исчезновения, а если и заметил, то не подал виду. И это Поле тоже очень понравилось. Она взяла со стола поднос и, опустив глаза в пол, быстро прошла мимо гостя, бросив на ходу: «Пойдем в комнату» — и как бы случайно прикоснувшись к его руке обнаженным локтем.
В комнате она осторожно поставила кофе на полированный журнальный столик и, быстро подойдя к окну, раздвинула теневые шторы. Тяжелые, почти театральные портьеры, которым для полноты впечатления не хватало разве что золотых кистей, были страстью мамы. Поля всегда немного стеснялась ее вкуса, и сейчас ей было досадно, что обои в их с Ксюхой спальне отклеились так некстати. Гораздо приятнее было бы сидеть с Борисом в светлой, не загроможденной мебелью комнате, где во всем чувствовалась какая-то стильность и весенняя прозрачная чистота, а не здесь, где на стенах с красноватыми обоями разбросаны довольно банальные пейзажи, выполненные маслом, а кругом — тяжелая, монументальная мебель с немодной уже темной полировкой, кстати, обычно заляпанной отпечатками пальцев. Поля повернулась к старенькой «Лирике» в углу. Так и есть: везде частые жирные следы и, кроме того, на крышке — слой вчерашней пыли. Она еще успела подумать, что Бориса нужно посадить в кресло спиной к фортепиано, но он, видимо, уже перехватил направление ее взгляда, потому что вдруг спросил:
— Ты играешь или сестренка?
— Я, — немного растерянно отозвалась она. — И сестренка… То есть она занимается серьезно, будет поступать в консерваторию, а я так, для себя.
Он провел ребром ладони по крышке, смахивая пыль, и неожиданно попросил:
— Сыграй что-нибудь.
Вообще-то Поля терпеть не могла домашних концертов и особенно просьб «сыграть что-нибудь». Это обычно вызывало в ней какое-то дикое и упрямое раздражение. Хотелось плюхнуться на вертящийся стул и забарабанить бравурно и яростно «Собачий вальс». Впрочем, ничего подобного она ни разу не сделала по одной простой причине. Поля совсем не была уверена, что такой репертуар разочарует гостей. Большинство из них выдающимся и единственно достойным внимания музыкальным произведением считали «Полонез» Огинского, ну, еще, может быть, бетховенскую «К Элизе», так что «Собачий вальс» пришелся бы как раз в тему…
Но в этот раз все было по-другому, и, откидывая крышку, она жалела только о том, что давно не повторяла свою выпускную программу. Ах, какая там была «Мелодия» Альбинони! Чудная, светлая и прощально-грустная одновременно. Словно эхо ушедшей любви. Хотя Поля могла только догадываться, что это такое. По сути дела, любви, ни прошедшей, ни настоящей, в ее жизни еще и не было. Так, мимолетные, скоротечные и легко забывающиеся увлечения. Но в одном она была уверена: то, что сейчас бешеным пульсом стучало в ее висках и сладким томлением разливалось по телу, было предчувствием любви, любви большой и подлинной. Она глубоко вдохнула, как когда-то делала перед экзаменом по специальности, и легко пробежалась по клавишам сильными красивыми пальцами с коротко подстриженными ногтями.
А игралось сегодня не то чтобы очень. Нет, технически все было нормально. Закончилась первая, длинная и выразительная фраза виртуозного этюда, началась вторая. И вдруг Поля поняла, что это не то, совсем не то. Она остановилась на середине такта, убрала руки с клавиатуры и повернулась к Борису. Тот сидел в кресле, свободно откинувшись на мягкую велюровую спинку, и беззвучно барабанил подушечками пальцев по журнальному столику. Лицо его не выражало ничего, кроме вежливой благодарности.
— А хочешь, я тебе спою? — предложила она, еще не уверенная в том, что поступает правильно.
— Да, — Борис кивнул чинно и как-то потешно. И знакомая уже насмешливо-добрая улыбка дрогнула в уголках его губ.
Тогда Поля развернулась к инструменту и снова заиграла. Сначала она пела романс из «Дней Турбиных», потом «Ночную серенаду», потом григовскую «Песню Сольвейг». Пела, краем уха слыша, что за стенкой перестала возиться Ксюха, затылком чувствуя, что Борис смотрит на нее уже совсем по-другому. Смотрит на ее рассыпавшиеся по плечам темные волосы, на ее пальцы, легкие, длинные и стремительные, на тени ее ресниц, лежащие на щеках… Закончить Поля решила все-таки вспомнившимся Альбинони. Немного запуталась в самом конце, что-то присочинила от себя, но довела-таки до последнего аккорда. Когда он прощальным вздохом опустился на клавиши, Поля, оттолкнувшись ногой, повернулась на вертящемся стуле.
— Это откуда? — спросил Борис голосом, в котором не чувствовалось ни тени недавнего шутовства и легкомыслия. И ей вдруг ужасно захотелось, чтобы он проникся еще больше, чтобы догадался, что она — не обычная, не такая, как все, что она в тысячу раз интереснее банальной в своей загадочности Нади Хорошиловой.
— Из головы, — просто сказала Поля и улыбнулась. В конце концов, это была всего лишь невинная и ни к чему не обязывающая ложь. Даже не ложь, а просто маленькая выдумка.
— Я понимаю, что из головы, — Борис усмехнулся. — Откуда еще? Я спрашиваю в том смысле, из какого альбома? Это ведь Альбинони, так?
Он понял. Несомненно, понял, что она имела в виду. Догадался, что она просто хотела покрасоваться, и гуманно попытался вывернуть фразу так, чтобы не слишком обидеть. Но никогда в жизни Поле еще не было так стыдно. Жаркая волна, вязкая, как клубничное варенье, с силой прихлынула к лицу и шее. Она почувствовала, что краснеет стремительно, некрасиво, неровными, расплывчатыми пятнами. И вместе с жалостью к себе и досадой на себя пришла злость. К чему вообще этому меломану понадобилось умничать? Ну узнал Альбинони, ну догадался, но разве обязательно было заявлять об этом вслух? Тактичный человек должен был бы промолчать! Она перевела глаза, наливающиеся тяжелыми слезами, на журнальный столик и наткнулась взглядом на поднос с нетронутым кофе, который она варила с такой любовью и который теперь уже безнадежно остыл. Подумала о том, что Надя Хорошилова просто не могла бы оказаться в такой дурацкой ситуации и вообще с Надей Борис наверняка повел бы себя по-другому. И это стало последней каплей. Или, может быть, первой, скатившейся с длинных темных ресниц? Поля опустила голову и закрыла лицо руками.