Анна Смолякова
Ты — мое дыхание
Часть 1
«Господи, грязно-то как, пыльно! Тетю Дашу бы сюда с ее талантом качественно и стремительно наводить порядок. Сколько времени она тратит на Борькин кабинет? Минут тридцать — не больше… Хотя здесь, наверное, и ей пришлось бы повозиться: вон в углу, над обоями, какой слой паутины! Да и сами обои! Розочки, виньеточки, птичечки… Кажется, лет десять назад они были супермодными? Наверное, тогда их тут и наклеили… Интересно, а во сколько тетя Даша у нас сегодня появится? Перед Бориным днем рождения неплохо бы и генеральную сделать. Говорила я ей об этом или нет? Вроде бы сказала, а может… Вот идиотка! Ты о чем думаешь? Тебе сейчас время об обоях и уборке думать? Ты зачем сюда пришла? Ты слушать сюда пришла!»
Поля перевела взгляд со стены на Веру, заставила себя настроиться на ее волну и печально констатировала, что за те несколько минут, когда ее мысли где-то блуждали, здесь ровным счетом ничего не изменилось. Даже сидела Сосновцева все в той же театральной и, как ей самой казалось, чрезвычайно эффектной позе: кисть безвольно и манерно свисает с подлокотника, плечи полуразвернуты, голова томно откинута. Голос ее, звучный, профессионально поставленный, все так же взмывал вверх, к чешской люстре, мерцающей давно немытыми сосульками. И говорила она все о том же, будто в десятый раз с крошечными вкраплениями импровизаций читала давно и прочно зазубренный монолог…
— Я бы могла, конечно, сказать, что он еще пожалеет, но зачем? Хотя я знаю это абсолютно точно. Я чувствую это! Вы, девушка, в силу своей юности и неопытности еще не можете понимать всех нюансов…
Поля устало и обреченно кивнула. Она знала, какой текст последует дальше. Вера Сосновцева, некогда довольно популярная актриса, вот уже час рассказывала ей о бывшем любовнике Вадиме, который вроде бы и не бывший, потому что, когда ему плохо, приходит все к ней же, к Вере. А вроде бы и бывший, потому что, когда ему хорошо, он с этой молодой стервой, как вот теперь. Говорила о том, что «молодую наглую стерву еще жареный петух в зад не клевал, а клюнет обязательно и очень ощутимо». Если она и вспоминала о чем-нибудь, кроме Вадима, то только о театре… Поля уже однажды попыталась повернуть разговор в другое русло, поинтересовавшись последней ролью Веры в нашумевшем фильме. Но попытка оказалась безуспешной. Сосновцева лишь все с тем же горьким пафосом проронила:
— Я — театральная актриса. Только театр — это жизнь, а кино — так, тщета, суета, сиюминутность…
И это было банально, так же, как ее ироничный прищур, как ее модная манера пить, опрокидывая в себя коньяк залпом, точно водку, как мутный стеклянный столик с золотой окантовкой, на котором равнодушно соседствовали полупустая бутылка и Полина рюмка на низкой ножке. Свою рюмку Вера из рук не выпускала. Вот уже скоро час как Сосновцева продолжала методично и со вкусом напиваться. Красные пятна на ее скулах становились все ярче, горькие складочки в уголках губ все резче. А вот глаза не менялись. Пустыми и безнадежными они были с самого начала. Поля обратила на это внимание сразу, когда еще совершенно трезвая Вера открыла ей дверь и, приветливо улыбнувшись, сказала:
— Проходите.
Вообще, конечно, надо было принести не коньяк, а конфеты или что-нибудь к чаю. Это все Галка Лесина подсиропила: «Устрою, устрою я тебе встречу с Сосновцевой! Только ты учти, пожалуйста, что разговаривает она «под настроение». Так что бутылочку хорошего коньячка с собой захвати!» Говорила Галка размеренно, длинно растягивая окончания слов. И, наверное, поэтому в речи ее постоянно присутствовал некоторый убаюкивающий эффект. Впрочем, как и в мягких, нежных движениях пальцев. Поля тогда еще спросила:
— Ты думаешь, это будет удобно?
Честно говоря, спросила просто так, потому что положено задавать такой вопрос. Спросила и осторожно перенесла кисть из ванночки с теплым смягчающим составом на специальную подушечку.
— А почему неудобно? — Лесина пожала плечами и взялась за маникюрные щипчики. — Отношения у нас вполне приятельские. Я про Веру Васильевну знаю не по сплетням, не понаслышке… Кстати, она наверняка попросит, чтобы ты называла ее просто Верой — все молодится!.. Так вот, если я что-то говорю, значит, это точно. Ты только слушай и на ус мотай! Вера мне много чего рассказывала! Она ведь маникюр до сих пор регулярно, раз в неделю, делает, и только у меня… Да-а, уж за ногтями она следит, у нее просто бзик на этой почве какой-то. В общем, бери бутылку и смело выставляй ее на стол. Сосновцева сначала поотказывается для вида, а потом такая добрая, такая общительная станет. Все, что тебе надо для твоей книжки, в лучшем виде изложит. Сколько лет она в кино снималась? Явно всю эту кухню знает!..
Поля решила послушаться, купила персики в шоколаде и французский коньяк. Но уже от порога, от этого «проходите», от первого Вериного взгляда, неуверенно и жалко скользнувшего по плотному пластиковому пакету в ее руках, почувствовала, что делает что-то неправильное, нехорошее… А Сосновцева действительно попросила называть ее просто Верой, и ногти у нее на самом деле оказались идеальные — гладко отполированные, длинные, миндалевидные, матово поблескивающие розовой эмалью…
Бутылка, теперь уже полупустая, по-прежнему светилась красным огнем, словно пробивающимся сквозь темную кору старого дерева. Поля едва слышно вздохнула и откинулась на спинку обитого пестрым гобеленом кресла. На душе у нее было прескверно. И даже не оттого, что встреча явно не удалась и пользы принесла ноль. В конце концов, это не грозило вселенской катастрофой: и времени на завершение книги у нее было еще — хоть до конца жизни, и возможностей найти других консультантов по вопросам киношной кухни — предостаточно. Дело было в другом. В том, что она пришла сюда с этой несчастной бутылкой, в том, что кинула ее Вере, как жалкой, голодной собаке кость, было что-то нестерпимо унизительное. И даже более унизительное для нее самой, чем для Сосновцевой. Самым правильным и единственно возможным было сейчас вежливо свернуть разговор, попрощаться и уйти. Поля и собиралась это сделать, потому что смотреть на Веру с ее раскрасневшимися щеками, с ее лихорадочно поблескивающими глазами становилось уже слишком мучительно и неловко. И все же, непонятно зачем, решила попытаться в последний раз.
— Вера, — она поднесла к губам рюмку, сделала символический глоток и осторожно поставила коньяк на край столика, — извините ради Бога, что перебиваю, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами именно о кинематографе. О вашей работе в кино. Понимаете, то, что я пишу…