Препарировать, расчленить на компоненты. Однажды я видел расчленение, доведенное до крайней степени на парижской скотобойне. Тут кучка внутренностей, там головы, там хвосты. Все, что оставалось от двенадцати длинных лошадиных ног — это тщательно очищенные от плоти кости. Они аккуратно стояли прислоненные к стене все еще с подковами, как сапожные колодки.
Да что ж так скромно — почему бы и не сами п…ы?[62] Мое воображение воскресило розовые цветки плоти, завитки, темные от влаги, мокрые и распухшие губы. Зевающие расщелины, плотно запечатанные трещинки, полуоткрытые рты карпов. Лепестки плоти, которые распускались как японские кувшинки, сморщенные розовые отверстия со складчатыми краями, темные и бездонные морские анемоны, которые заполняли всю руку. Большие вздутые п…ы, среднего размера п…ы, аккуратно прорезанные копилки для монет, отверстия столь плотные, как стиснутый анус, дряблые, как бланманже. П…ы, помещенные рядом, наложенные друг на друга, загораживающие друг друга. Полный ассортимент — прямо каталог, Variatio delectat. Казалось, что я слышу мягкий всасывающий звук, похожий на тот, что издают улитки, когда их отделяют от стекла, или утки, плещущиеся в пруду.
Это уж чересчур! Я мигнул, чтобы избавиться от вагинального парада.
Ко мне на помощь пришло слово Глюкштадт[63]. Тотчас же во мне поднялось желчное чувство. Эти бесчисленные унижения! Глюкштадт — Город Удачи, Город счастья — само это название было насмешкой. Одна и та же нескончаемая череда: общая спальня, общая палатка, комната в бараке. Школа-интернат, Трудовой Фронт, Военно-Морской флот. Глюкштадт был самыми худшими жерновами изо всех. Nomen est omen…[64] Может быть и так, но только не в этом случае. Фрагментарные картины крутились и сталкивались в потоках и противопотоках воспоминаний.
Я вспомнил женатых рекрутов в нашей комнате в бараке, наполовину оцепенелых от боли разлуки, бездельников-молокососов, которые жаждали офицерского чина любой ценой, отвратительного типа, который вывихнул свое плечо, но все-таки показывался на занятиях по физической подготовке. Я мог видеть его столь же живо, как если бы это было вчера, хватающегося за канат одной рукой, чтобы продемонстрировать свою энергичность.
Затем вспомнилось кафе «Засаленная ложка», как раз в центре города — это не было его настоящим названием, разумеется — где мы, бывало, с жадностью лопали картошку целыми блюдами, потому что ужины в лагере оставляли нас голодными. Трое из нас попали в приказ командующего, потому что владелец услышал, как мы обозвали его кафе — кошмар для санитарного инспектора! Домашний арест в бараках на неделю плюс наряд на хозяйственные работы. Главным делом в Глюкштадте было культивирование оглушительного командного голоса. Мой собственный звездный час: привести подразделение в мертвую зону, невидимую никому, и разрешить им играть в карты. А сам в это время стоял в дозоре на гребне склона, выкрикивая команды, как маньяк. Это делало счастливыми всех.
Я вспомнил себя в шлюпке, почти падающего с банки[65] от усталости, когда я вкладывал свои последние силы в весло. Я вспомнил красное лицо старшины-инструктора, чье хобби было запугивать и мучить нетренированных кадетов. Я вызвал в памяти травлю Флемминга — нервного, астенического маленького Флемминга, который был настолько безнадежно во власти любого садиста в униформе старшины. Одеться, раздеться! Одеть комбинезон, снять комбинезон! Одеть форму раз, снять форму раз! Одеть спортивную форму, снять спортивную форму! «Двигайся, ты, маленькое дерьмо!»
Через пять минут — проверка обмундирования.
У Флемминга никогда не было надежды. У него появился безумный взгляд загнанной в угол крысы. И именно тогда подонки действительно начали его обрабатывать — когда они чуяли то, что кто-то ломается. Три раза вокруг барачной площади, с двойной выкладкой. Один раз вокруг барачной площади — ползком. Пропрыгать сто метров в полной маршевой выкладке. Двадцать отжиманий, и еще столько же. Три раза вокруг штурмового полигона.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А затем специальное обхождение для всех: выбросить шлюпку на илистую отмель с полного хода под парусом, затем обратно вывести шлюпку на чистую воду, но только при помощи весел — бесконечно ритмично бить веслами по воде, пока ил под килем не будет вымыт.
Бедный Флемминг не смог выдержать этого. Однажды вечером он ушел в самоволку.
Его изуродованное тело нашли в гавани. Оно плавало среди старых кранцев, бутылок, плавника и мазутных комков.
Это было убийство, чистое и простое. Флемминга систематически затравили до смерти. Он утопился в отчаянии, хотя он мог плавать. Его тело выглядело ужасно после встречи с судовым гребным винтом. Меня отправили присутствовать при расследовании в Гамбурге. Вот и наступил момент, подумал я — когда вся эта проклятая лавочка накроется. Но что произошло? Верноподданная семья Флемминга, знаменитый клан гамбургских судовладельцев, нашла упоминание о самоубийстве неуместной. Официальный вердикт: случайная смерть на службе стране. За Фюрера и Отечество, непоколебимая приверженность долгу… Разбитые горем родители Флеминга не смогли отказаться от военных похорон, так что мы покорно салютовали над его могилой. Товсь, пли! Трижды. Ухмылки не дозволены.
А до этого? Как было до этого? Я криво ухмыльнулся, вспомнив, как я сам бродил по темным пустынным улицам, испивая свою чашу свободы до последней капли, приходя в отчаяние при мысли о возвращении из увольнения.
Позже, во Франции, я силой выдернул пистолет из руки Обермайера на пляже перед конфискованной нами Вилой. Антон Обермайер, радиокомментатор, собирался покончить жизнь самоубийством по причинам расовой чистоты. Весь этот ажиотаж был из-за его любовной связи с парижской девушкой, которая оказалась наполовину еврейкой. Глупый кобель пришел в ярость. «Только подумать, что я, национал-социалист… Мой пистолет — дайте мне мой пистолет!» Я был чертовски близок к тому, чтобы оказать ему эту услугу.
Я закрыл глаза, и тотчас мои мысли возобновили свое кружение. В моем сознании вспыхивали слова, как подсвеченная телеграфная лента. Я видел ускоряющиеся картины, ленты мишуры, огромные стеклянные шары из бронзы, прожилки молний. Мое внутреннее воображение взорвалось в море огней. Нефть горела ярким пламенем на воде. Конические и похожие на грибы, опаленные нефтью водяные эльфы выскакивали над поверхностью и протягивали свои руки. Желатиновые лица стремились ко мне в мерцающем зеленовато-желтом свете. Красные точки, аварийные огни…
Снова моя глотка сжалась в ужасном приступе тошноты. Весь мой рот распух и был горький, как желчь. Дыхательная трубка стала просто невыносимой — мои губы отвергали ее почти сами по себе. Слюна стекала на мою рубашку длинными нитями. Я зачарованно уставился на них. Мне тоже надо было выпить сока.
Мои наручные часы лежали на столе! Откуда они взялись? Кто положил их сюда? Я погладил их, как нежданный подарок. Паучья лапка секундной стрелки все еще стремительно бежала по кругу. Отличная работа. Был девятый час вечера.
Около двадцати двух часов на дне. Командир хотел попытаться всплыть с наступлением ночи. 20:00… Наверху сейчас уже должна быть настоящая темнота — в это время года. Почему он спрашивал про заход луны? Я ведь не ошибался? Старик ведь спросил Крихбаума во второй раз, всего пару часов назад. Но луна была молодой, так что захода луны быть не могло. И что же? Все то же затруднительное положение: я не мог спросить — ни одного, ни другого.
Это означало еще одну целую ночь. Еще одну ночь? Спецификация наверняка неверная — кислорода на столько не хватит. В любом случае, что там насчет регенеративных патронов?
Подгоняемый беспокойством, я оцепенело проковылял в кают-компанию. Мое место на койке Стармеха не было занято. Второй помощник исчез. У меня было ощущение, будто день длится уже сотню часов.