«Перестань, проклятый Гарнье! Чума, чума на твое злое сердце! Не хочу умирать, слышишь, не хочу умирать! Боже мой, жить, только жить! Любая жизнь, в тысячу рая хуже этой, но жизнь, жизнь!»
«Еще минуту назад ты хвастался: смерть мне не страшна!»
«Замолчи, Франсуа! — сказал Жак Одноглазый. — Не узнаю тебя — с чего ты разорался? Слушайте мое решение о споре. Апология виселицы меня не убедила. Истинный христианин не должен стремиться на виселицу. По этому пункту победа за Франсуа Вийоном, хоть он не удосужился подыскать дельные возражения. А в целом диспут окончен безрезультатно».
«Ты необъективен, Жак Одноглазый! — возразил уязвленный сторож. — В тебе заговорили личные антипатии, и ты заставил молчать внутренний голос справедливости. В скором времени и тебе придется подставить шею объятиям волосяных рук — и ты заранее ненавидишь виселицу. Так порядочные люди не поступают, поверь мне, Жак, я опекал в моих камерах многих порядочных людей».
«Выбирай выражения поосторожней, Гарнье! — зарычал Жак. — Меня обвиняли в разбое, грабежах, насилии и убийствах — и я не опровергал обвинений. Но в непорядочности никто не смол меня упрекнуть, и я никому не позволю…»
«Успокойся, Жак! — дружелюбно сказал Гарнье. — Никто больше меня не ценит твои достоинства. Я знаю, что ты с честью носишь прозвище Громила. Но выше всего для меня объективность и справедливость, эта неразлучная парочка понятий — мои фамильные святые, если хочешь знать. Сейчас я покажу вам, что такое настоящая объективность, друзья! Франсуа! — обратился он к Вийону. — Ты просил передать свой письменный протест на приговор парижского суда. Лично я считаю, как уже доказывал тебе, что виселица — лучший для тебя исход. Но, скрепив свое сердце, я доставил твое обжалование по назначению. Жди скорого решения».
«Спасибо, Гарнье! — воскликнул обрадованный Франсуа. — За это я отблагодарю тебя по-королевски. Я напишу балладу в твою честь, чтоб обессмертить твое имя!»
«Лучше бы ты орал спои стихи но так громко, — проворчал сторож, открывая дверь. — Столько хлопот с тобой, Франсуа. В парижской тюрьме нет чиновника серьезное меня, но и меня ты своими непотребными куплетами порою заставляешь хохотать, вот до чего ты меня доводишь, Франсуа!»
Дверь захлопнулась, снаружи залязгали затворы. Солнечный сноп снова превратился в луч, луч тускнел. Один из заключенных с тоской смотрел в окошко.
«Кажется, снег пойдет! — сказал он. — Только снега нам не хватало!»
«Когда валит снег, морозы спадают, — возразил Жак. Он подошел к Вийону, положил ему руку на плечо. Половину экрана заняло его лицо, единственный глаз Жака смотрел зорко и сочувственно. — О чем задумался, Франсуа? Лучше прочти что-нибудь из «Большого завещания», что ты недавно написал».
«Прочти! Прочти, Франсуа! — раздались крики. — Что-нибудь позабористей, Франсуа!»
«Я прочту балладу о дамах минувших времен, — хорошо?»
«Давай о минувших дамах, — согласился Жак. — Минувшие дамы тоже неплохо. Хотя, если признаться, те пришлые дамочки, что бывали у меня под боком, нравились мне больше всех прошлых…»
Теперь снова был слышен один голос Вийона. Камера превратилась в нечто неопределенное и серое: Вийон, читая, прикрывал глаза.
Где Элоиза, та, чьи дниПрославил павший на колениПьер Абеляр из Сен-Дени?Где Бланш, чей голос так сродниМалиновке в кустах сирени?Где Жанна, дева из Лореии,В огне закончившая свой век?..Мария! Где все эти тени?Увы! Где прошлогодний снег?
«Изрядно! — сказал Жак Одноглазый. — Просто слеза прошибает, так жалко погибших дам. Но я просил стихов повеселее, Франсуа. Помнишь, ты издевался над офицерами полицейской стражи, ну, и о прекрасной оружейнице замечательно… или о толстухе Марго. Что-нибудь поострее, Франсуа!..»
«Тогда я прочитаю вам стихи, написанные во время поэтического состязания в Блуа при дворе герцога Карла Орлеанского. Он сам задал нам тему — доказывать недоказуемое, сам вместе с другими поэтами писал баллады, но я его переплюнул, и, кажется, ему это не понравилось.
От жажды умираю над ручьем.Смеюсь сквозь слезы и трушусь, играя.Куда бы ни пошел, везде мой дом,Чужбина мне — страна моя родная.Я знаю всё, я ничего не знаю.Мне из людей всего понятней тот,Кто лебедицу вороном зовет.Я сомневаюсь и явном, верю чуду.Нагой, как червь, пышнее всех господ.Я всеми принят, изгнан отовсюду».
Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на паузу хохотом и восклицаниями:
«Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят, изгнан отовсюду, — слышал, Жак? Нет, ты послушай — лебедицу вороном!.. И над ручьем, над ручьем — от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!»
Внезапно чтение прервалось, послышалось рыдание. Экран заполнило растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого:
«Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя расстроил! Да успокойся же, успокойся!»
«Никто не понимает, никто! — лепетал голос Вийона. — Я так несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..»
«Перестань плакать! Кто тебя не понимает? О чем ты говоришь? Ты говоришь о виселице, к которой тебя?..»
«Я говорю об этих стихах, что я в Блуа… Это ведь правда, Жак, здесь каждое слово правда! Я плакал, когда писал их, ибо ничего более искреннего о себе… А все смеются, всем кажется, что я острю. Вы хохотали, будьте вы прокляты все!»
Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот дверных запоров. В камеру вошел Гарнье.
«Франсуа, — сказал он. — Парижский суд помиловал тебя, лысый мальчик. Суд заменяет тебе виселицу десятилетним изгнанием из Парижа. Можешь уходить на волю. Но помни, что в душе я дружески скорблю о тебе, ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного умирания. Ты еще скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь неприличные стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце своем: «Друг мои Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!..»»
4
Камера потускнела, страстные импульсы мозга Вийона, уже тысячу лет, постепенно ослабевая, мчавшиеся в галактическом пространстве, забивались шумами иных излучений. На минуту показался древний Париж — темный переулочек, кривые дома, смыкавшиеся верхними этажами, золотарь с переполненной бочкой, распахнувший пасть в половину экрана: «Ах, Франсуа, ты ли это, иди сюда, крошка, я тебя поцелую!» Еще на минуту запылали дрова в камине, пламя выхлестывалось наружу, оно то отдалялось, то близилось — Вийон, озябший, лез к огню и, обжигаемый, отскакивал. Затем и эти видения пропали. Больше никаких картин не возникало на экране. Рой выключил механизм.