восторге от авиации. Что ж, это оказалось интересным, но я вовсе не заболела авиацией, лишь предчувствуя недоброе от этого его увлечения.
Замок продали с большим убытком, однако я была очень рада, что отпали затраты, связанные с его содержанием. Я купила для мамы виллу в Сен-Жан-Кап-Ферра на Ривьере и попросила Гулевича составить ей компанию. Они оба с нетерпением ждали возможности поменять климат: жить на севере Франции было куда труднее, чем на Средиземноморском побережье, да к тому же на юге было куда спокойнее. Я перевезла ту мебель и домашние принадлежности, которые им были нужны, а остальное отдала на хранение на склад.
Из всех своих немалых владений во Франции, движимого и недвижимого имущества, я оставила себе только автомобиль марки Isotta Fraschini, который я купила в Париже еще в 1928 году. Собственно, я выкупила его во время распродажи имущества Валентино. Руди заказал его для себя во время последней поездки в Европу, незадолго до своей смерти.
Как только все мои дела в Европе были улажены, пришло время отправляться в Голливуд на съемки моего первого звукового фильма. Глен отвез меня в Саутгемптон, поскольку хотел проводить. Моя каюта была вся в цветах самого разного сорта, в том числе стояла огромная корзина с каллами. Едва я увидела их, как принялась истерически кричать:
— Уберите их отсюда! Немедленно!
Стюард тут же унес их прочь, а Глен обнял меня, пытаясь привести в чувство. Он мягко спросил:
— В чем дело, дорогая?
Все еще дрожа всем телом, я прижалась к нему на несколько мгновений, прежде чем смогла выговорить:
— Прости, пожалуйста. Это суеверие. Именно эти цветы…
с самого раннего детства, сколько себя помню… эти каллы означали смерть и несчастье.
Он сложил ладони, обхватил ими мое лицо.
— Ну-ну, не падай духом, дорогая. Я приеду в Голливуд, как только будет оформлен развод. Обещаю.
— Я хочу, чтобы ты пообещал еще кое-что, — сказала я.
Улыбнувшись, он ответил:
— Ну, сначала я должен знать, что именно.
— Ради меня, пожалуйста, не участвуй больше в автогонках, не летай на самолетах, перестань заигрывать со смертью.
— Я же заговоренный, — небрежно бросил он. — Умирать буду скорее всего от свинки или ветрянки, или еще от какой-нибудь детской хвори.
Тут он заметил, что мое лицо искажено страхом, и мгновенно оставил свой шутливый тон.
— Ну что ж, ладно. Хочу лишь одно сделать напоследок — побить собственный рекорд перелета из Лондона в Кейптаун. Последний раз мне не повезло, а я знаю, что могу скостить несколько часов полета. И вот после этого я стану пай-мальчиком и никогда не буду пилотировать ничего более опасного, чем модели самолетов… Ты, дорогая, не будешь возражать, чтобы я совершил этот последний перелет, да?
Я только вздохнула.
— Ты все равно сделаешь по-своему, что бы я тебе ни сказала. Но после этого — все, не нужно больше рисковать.
— Обещаю, что это будет последний полет, — сказал он утешительным тоном. А я никак не могла от него отойти, все целовала и целовала, не хотела от себя отпускать…
Когда катер уже должен был везти провожавших на берег, мы вышли на палубу. Сияло солнце, проходы были забиты людьми, все прощались друг с другом, весело смеялись. Когда Глен сел в шлюпку, я вдруг, несмотря на всю суматоху и шум вокруг, ощутила себя перенесенной на далекий остров, где царило безмолвие. У меня в голове звучали его последние слова. Я бросилась к релингу, мне хотелось крикнуть ему, предупредить, но мое горло настолько свело от ужаса, что я могла лишь показать ему жестами: «Вернись! Поедем со мной! Возвращайся!»
Он рассмеялся, не переставая махать мне на прощание, а расстояние между нами медленно увеличивалось. Как заведенная, я не переставала звать его жестами к себе, пока не потеряла из виду, пока катер не пропал вдали, на горизонте.
Прошло две недели, и мне принесли телеграмму. Мне даже не нужно было открывать ее, чтобы прочесть: я и так знала ее содержание. Она оставалась скомканной в моей руке сколько-то времени, пока я наконец не разгладила бумагу и прочитала сообщение: «Глен Кидстон летел вслепую, попав в песчаную бурю во время перелета из Лондона в Кейптаун. Самолет разбился, летчик погиб»[297].
Глава 14
После смерти Глена я вновь ушла в работу, вообще исключив все остальное из своей жизни, надеясь найти какую-то новую модель существования, а также горестно решив, что больше никогда ни в кого не влюблюсь. Это всякий раз заканчивалось для меня катастрофой. Я все еще была молодой, страстной женщиной, однако полностью ушла внутрь себя, не позволяя ничему и никому затронуть меня — ничему такому, что могло бы вновь породить ужасающую боль, которая ассоциировалась с эмоциональной вовлеченностью.
В таком напряженном, нервозном, даже взвинченном состоянии я появилась в студии RKO-Pathé для проведения звуковых тестов, которые требовалось пройти, чтобы определить, возможно ли мне дальше работать в кино. Голливуд, куда я вернулась из Европы, уже был полон историй о тех, чьи карьеры были раз и навсегда уничтожены этим отвратительным устройством — микрофоном… Многие кинозвезды оказались неспособными перейти от немого кино к звуковому.
Мой опыт работы на театральных подмостках конечно же служил доказательством, что я в состоянии произносить слова роли, однако оставалось непонятным, как звуковая аппаратура, как уже было известно, искажавшая голос, повлияет на качество его звучания. А вдруг мое природное контральто в записи будет восприниматься басовым баритоном? Разумеется, такой тембр не соответствовал бы ролям, что были моими сильными сторонами в кино. Я подготовила две сценки для этого теста, одна — из скетча в лондонском шоу, а другая — из «Гвардейского офицера» Ференца Мольнара[298], комедии, которая обеспечила Ланту и Фонтэнн[299] один из самых серьезных успехов в их карьере.
После первых репетиций все мои страхи испарились.
Я настолько была поглощена решением актерских задач, что совершенно забыла про микрофоны. С моей точки зрения, я попросту снова оказалась на сцене и, может быть, даже слишком увлеклась, не обращая внимания на это довольно хрупкое устройство, висевшее над моей головой подобно дамоклову мечу. Я неосознанно стала форсировать голос, как будто старалась сделать все, чтобы меня было хорошо слышно в задних рядах балкона обычного театрального зала. Но режиссер записи прервал прослушивание и посоветовал: «Не нужно кричать. Лучше говорить нормальным голосом, как при обычном разговоре. Как будто вы что-то рассказываете человеку, стоящему рядом с вами».
Я быстро поняла принцип актерской игры при съемках