— Северо-германский пантеон. Мы с ним оба из северо-германского пантеона. Ты это хотел сказать?
— Да.
— И что из того?
Тень поколебался.
— Вы, вероятно, были друзьями. Когда-то.
— Нет. Друзьями мы никогда не были. И мне ничуть не жаль, что он умер. Он тянул нас всех вспять, как гиря. Теперь его нет, и всей прочей братии придется принять факты такими, каковы они есть: изменись или умри, эволюция или вымирание. Его больше нет. Война окончена.
Тень озадаченно посмотрел на Локи.
— Ведь ты совсем не дурак, — сказал он. — Ты всегда подметки на ходу резал. Со смертью Среды ничего не изменилось. Наоборот, все те, кто раньше был ни рыба ни мясо, теперь точно знают, под какую музыку им плясать.
— Смешиваешь две метафоры в одну, Тень. Дурной вкус. Гляди, не то войдет в привычку.
— Да плевать, — сказал Тень. — Дела это не меняет. Господи боже мой! Да его смерть в единый миг сделала то, на что он безо всякого толку убил несколько месяцев. Она их объединила. Дала им что-то такое, во что они все могут верить.
— Может, оно и так, — Локи пожал плечами. — Насколько я понимаю, на этой стороне забора возобладало следующее мнение: убери смутьяна, и смута уляжется сама собой. Хотя — это не моего ума дело. Я просто — за рулем.
— Ты мне вот что еще скажи, — не унимался Тень. — Почему всем есть дело до моей скромной персоны? Они ведут себя так, будто на мне чуть не свет клином сошелся. Почему всем так важно, что я делаю и чего не делаю?
— А хрен его знает. Пока Среда был жив, ты ему зачем-то был нужен, и поэтому мы тоже были вынуждены с тобой считаться. А вот почему именно… скорее всего, перед нами в данном случае еще одна из маленьких тайн нашей жизни.
— Что-то устал я ото всех этих тайн.
— Да? А мне так кажется, что они делают мир не таким пресным. Вроде как соли добавить в варево.
— Так ты, значит, у них за шофера? Всех возишь, всю эту компанию?
— Тех, кому я в данный момент необходим, — сказал Локи. — На жизнь зарабатываю.
Он поднес к глазам циферблат наручных часов и нажал на кнопку: циферблат загорелся ровным голубоватым светом, подсветив ему лицо и придав этому лицу странное выражение — будто затравщик и затравленный зверь сошлись воедино.
— Без пяти двенадцать. Самое время, — сказал Локи. — Ты идешь?
Тень глубоко вздохнул.
— Иду, — сказал он.
Они пошли вдвоем по темному гостиничному коридору, пока не отыскали комнату номер пять.
Локи достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. Огонек загорелся так ярко, что на долю секунды Тень даже почувствовал боль в глазах. Затрещал и занялся фитиль свечки. Потом еще один. Локи чиркнул следующей спичкой и пошел вокруг комнаты, зажигая свечные огарки, что стояли на подоконниках, спинке кровати и даже на раковине, в самом углу.
Кровать была отодвинута от стены и стояла в самой середине гостиничного номера, так что между ней и стенами с каждой стороны оставалось по нескольку футов свободного пространства. Кровать была застелена простынями, старыми гостиничными простынями, поеденными молью и покрытыми пятнами. На простынях совершенно неподвижно лежал Среда.
На нем был все тот же светлый костюм, как и в день, когда его убили. Правая сторона его лица была нетронута, в полном порядке, и даже без единого пятнышка крови. А вот левая представляла собой кровавое месиво, а левое плечо и левый борт пиджака — в россыпи темных пятен. Руки у него лежали по швам. На оставшейся половине лица выражение застыло далеко не самое умиротворенное: он явно был обижен — по-настоящему, до глубины души, исполнен гнева, ненависти и ярости на грани бешенства. Но на каком-то другом уровне восприятия вид у него, тем не менее, был самодовольный.
Тень представил себе, как умелые руки мистера Шакеля разглаживают эту ненависть, изгоняют боль, заново воссоздают лицо Среды при помощи воска и специального макияжа — и сообщают ему те последние покой и достоинство, в которых даже и смерть ему отказала.
Впрочем, тело его после смерти ничуть не казалось меньше прежнего. И от него по-прежнему исходил едва уловимый запах «Джек Дэниэлс».
С равнины налетел ветер: Тень слышал, как он завывает вокруг заброшенного мотеля, расположенного в воображаемом центре Америки. Свечки на подоконнике перемигивались и дрожали.
В коридоре послышались шаги. Кто-то постучал, сказал: «Прошу поскорее, время»,[119] и в комнату, опустив головы, начали заходить участники церемонии.
Первым вошел Градд, за ним — Медиа, мистер Нанси и Чернобог. Последним плелся жирный молодой человек: на лице у него были свежие кровоподтеки, а губы беспрестанно шевелились, будто он все время нашептывал про себя какой-то текст. Впрочем, делал он это совершенно беззвучно. Тень поймал себя на том, что ему жаль паршивца.
Не говоря ни слова, вошедшие окружили тело со всех сторон — так что между каждым из стоявших расстояние было примерно одинаковое, как раз руку протянуть. Атмосфера в комнате была благоговейная — глубоко и искренне благоговейная, прежде Тень и не подозревал, что такое вообще возможно. Не было слышно ни звука, кроме завывания ветра за окном и потрескивания свечей.
— Мы собрались все вместе в этом безбожном месте, — начал Локи, — чтобы передать тело этого индивида тем, кто погребет его подобающим образом, в полном соответствии с обычаями. Если кто хочет что-то сказать, пусть скажет сейчас.
— Я пас, — сказал Градд. — Я с этим парнем так по-настоящему и не успел познакомиться. Да и вообще у меня от всей этой церемонии мурашки по коже.
Жирный молодой человек вдруг начал хихикать, по-женски взвизгивая. Потом сказал:
— Ну хорошо, хорошо. Я вспомнил.
А потом, на одной и той же заунывной ноте, начал декламировать:
Спираль все шире, кольцами кружа,Сокол соколятника не слышит;Все рушится, и центр не удержал…[120]
Тут он осекся и сморщил лоб. И сказал:
— Твою мать. Я же всегда его помнил до последней строчки, — после чего принялся тереть виски, скорчил рожицу и затих.
И тут все посмотрели на Тень. Ветер окончательно сошел с ума. Тень сказал:
— Все это очень печально. Половина из здесь присутствующих либо непосредственно участвовала в его убийстве, либо так или иначе имела к нему отношение. Теперь вы выдаете нам его тело. Ладно. Он, конечно, был тот еще кадр, но я пил его мед и я по-прежнему на него работаю. Вот и все, что я хотел сказать.
Медиа сказала:
— В этом мире, в котором каждый день умирают люди, я думаю, самое главное — это помнить, что на каждый горестный момент, когда человек покидает сей мир, приходится момент радостный, когда на свет появляется еще одно человеческое дитя. Его первый крик, это — ну, разве это не чистой воды волшебство? Может быть, я покажусь слишком резкой в суждениях, но мне кажется, что печаль и радость — это как молоко и печенюшки. Вот так же и они — непредставимы друг без друга. Мне кажется, нам всем имеет смысл остановиться и немного над этим подумать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});