Читать интересную книгу Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

Когда-то здесь и политические сидели. Но их мало осталось, человек шестьдесят, да и тех на Урал увезли. Эти зоны называют «Темниками», поскольку расположены они в Темникском районе Мордовии. Здесь еще в двадцатые годы Мустафа дорогу строил, Колька Свист и Жиган тоже «чалились». Даже та насыпь осталась, по которой Мустафа ехал на «пионерке» (дрезине), а его Жиган зарезал. Недаром в песне поется: «Мустафа дорогу строил, Колька Свист по ней ходил. Мустафу Жиган зарезал, Колька Свист похоронил». Все это произошло здесь.

Мордовию иногда называют матерью советских лагерей. Я бы уточнил: не мать, а мачеха. Уж больно неласково она встречает своих сыновей и дочерей.

Здесь испокон веков начальство лагерей, обслуга, охрана состоит из местных жителей. Эти должности у них по династии передаются. Все они переплелись между собой родственными связями: начальник режима женат на сестре начальника лагеря; тот, в свою очередь, женат на ком-то из персонала или их родственницах. У них даже дети на улицах не играют, как принято у советских детей, в Чапаева, партизан и немцев, в тимуровцев, а играют в ментов и заключенных. Ловят «зеков», ведут по улице, пинают, расстреливают тех, кому по несчастью выпала эта роль.

В школах дети учатся плохо. А зачем хорошо? Вырастет, одна дорога в надзиратели. А прапорщику много ума не надо. Им даже мало ума дай, и того много будет для такой работы. Отец уходит на пенсию, сын приходит из армии, надевает повязку, и, смотришь, он уже кричит в зоне:

— Руки назад! Стройся по пятеркам!

Если кто огрызнулся в его сторону, у него в кармане бумага и ручка. Приходит этот молодой амбал, берет старого, дряхлого заключенного за куртку, смотрит на кармане бирку и записывает фамилию. А вечером старика вызывает начальник по режиму и дает пятнадцать суток карцера за неподчинение надзорсоставу. Так это у них формулируется по-ментовски. А ушел человек в «трюм», это как в разведку на фронте ушел: не знаешь, вернешься оттуда живым или нет. А там в деле у зека смотришь — пометка стоит «на добавку». Менты, они всегда найдут причину: то днем спал, то полы плохо помыл, плохо стены протер. А разве их протрешь хорошо, они «под шубу» закинуты, да еще соли в бетон добавили, когда на стены набрасывали? Когда сидишь первые пятнадцать суток, еще не так на организме сказывается. На вторые пятнадцать суток начинают ноги сильно опухать и морда как подушка делается, сердечные сосуды не выдерживают, и мозги сохнут.

Как-то шли мы на работу, из карцера зеков вывели, чтобы везти их в третью зону на больничку. Так на них страшно смотреть было, они все невменяемые, как роботы. Один зек говорит мне: «О, так это Москва уже?» Видимо, у него «крыша поехала» после карцера, так их там заморили.

Да, насмотрелся я на весь этот беспредел, на своей шкуре испытал. Ну, было бы это где-то на «дальняке», на Колыме где, на Камчатке, а то тут, рядом с Москвой, и никто об этом не знает.

Разумеется, никто не говорит, да это было бы просто смешно, чтобы всех поступающих в лагеря воров, бандитов и головорезов встречали с хлебом-солью, музыкой и устраивали их как в лучших санаториях четвертого управления, или как на дачах у наших паханов, что в Кремле сидят. Нет, конечно. Но хоть капельку просто человеческого отношения к оступившимся людям, это-то можно сделать. Ведь люди здесь дохнут как мухи. Когда я иду с работы, то уже по какой-то инерции смотрю в камеру, где гробы стоят. По два-три, а то с полдюжины, и так каждый день.

Но моя мысль и рука тоже забежали немного вперед. Я только-только еду в эту преисподнюю.

6

Поезд остановился. Нас, пять человек особого режима, выгрузили из вагона. Только мы ступили на землю, начальник конвоя закричал:

— Шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх — стреляем без предупреждения! Вы находитесь в распоряжении конвоя! Подчиняться беспрекословно! Вперед! Держаться рядом!

Мы тронулись в путь. За нами остались три вагончика с зеками других режимов. Из них слышны шум, крики женщин, мужиков, лают собаки. Овчарки рвутся с цепей и надрываются до хрипоты и рвоты.

Наконец мы отошли от вагончиков. Все стихло, только сзади до нас доносится еще лай собак. Подошли к зоне «десятке», открылись ворота, мы зашли. Первым делом нас повели во «вшивобойку». В бане заставили раздеться, начался шмон. Кружку не положено, миску не положено, ложку тоже, кроме деревянной. Посмотрели мои книги: «Наука академика Склифосовского», покрутили в руках и бросили на пол.

— Что, ученый? — спросил один надзиратель.

— Да. Изучаю в свободное время, чтобы не потерять профессиональный навык, — ответил я.

— Оно и видно. Вон живот какой отъел. Но тут у нас свои Менделеевы. Быстро тебя вылечим, избавим от живота. Отходи в сторону. Это сдай.

Другой надзиратель увидел у меня норковую шапку, сказал:

— Зачем она тебе? Все равно сгниет в каптерке за твой срок.

— Начальник, забери себе на память, — ответил я.

Он откинул шапку в сторону, а в это время я отложил свои книги в сторону. Шмон закончился. Мы помылись в бане и ждали приема у «хозяина». По одному стали «дергать». Зашел я в кабинет. За столом сидел начальник зоны подполковник Балашов, по бокам от стола — начальник режима Милакин и подполковник Калиничев. Он был в годах, седой весь, видимо, бывший фронтовик, причем контуженый. Почему я так подумал? Да у него голова время от времени сильно дергалась, как у жеребца. Я был в бушлате, уже переодетый в полосатое. Начальник посмотрел на меня, сказал:

— Вот и тракторист. Пойдешь на кирпичный завод трактористом. Идите.

Меня повели в малый БУР и посадили в восемнадцатую камеру. Всего в зоне три БУРа: большой, средний и малый. В камере я осмотрелся: стояло десять шконок и было три человека. Я поздоровался, положил сумку и познакомился с мужиками. У одного кликуха была Пятница, сам из Орла. Другого звали Санек, он только из карцера вернулся, был бледный и худой до ужаса. Про таких у нас говорят: «На кресте». Третьим в камере был одноглазый Татарин. Они с Саньком земляки, из Саранска оба.

Стали разговаривать. Татарин и Пятница сильно начальство ругали, особенно начальника отряда, которому дали кликуху Участковый. Про Пятницу я даже подумал сначала: а не провокатор ли он? Они, наверно, думают, что я первый раз на «особняке». Начну сейчас недовольство высказывать, а завтра меня вызовет Участковый, я и тому ебуков насую. И начнется у меня с ним знакомство через «трюм». Поэтому я спокойно-спокойно Пятнице сказал:

— Ты плохо отрядного знаешь, его правильно понять надо, и все путем будет. Короче, братва, чай у вас есть?

— Нету.

— Нате заваривайте, а это братва заварит, когда с работы придут, — сказал я.

Пятница все время не сводил с меня глаз, наблюдал за мной, а когда чифирнули, он засмеялся и сказал:

— Ох, Дим Димыч, ты «гнилой», однако. Ты, видно, не первый раз на особом.

— Да уж пришлось, однако. «Долину смерти» на Украине прошел.

— О, так я слышал про нее. Говорят, из нее убежать невозможно.

— Говорят-то говорят, а я сам в этом убедился. Попытался уйти в «эмиграцию», да «на вилы сел» (попался), за что целый год в «сучьей будке» (одиночной камере) под землей «сидя лакал». В общем, тяжелый путь прошел. Так, ребята, я после этапа, пойду немного «посижу на спине» (посплю), — сказал я, лег на нары и быстро уснул.

Проснулся вечером от шума, в камеру братва заходила после работы. Я со всеми поздоровался и познакомился. Вытащил из сидора чай, сказал:

— Заваривайте.

Потом достал сигареты и папиросы, всем разделил поровну. Глотнули чайку, закурили, бригадир Санек начал расспрашивать, кто я и откуда. Я рассказал свою историю, только рассказывал в обратной последовательности. Когда дошел до порта Ванино, где я еще пацаном на «спецу» сидел, тогда особого режима еще не было, то в углу камеры кто-то сильно рассмеялся, закричал:

— Димыч, ты ли это?

Я присмотрелся к человеку. Ба! Да это же Коля Людоед! Я тоже воскликнул:

— О, Людоед, вот так встреча! Сколько же мы с тобой, лет тридцать не виделись? Воистину в Библии сказано: «Пути Господни неисповедимы, оные пересекаются». Ну как жизнь?

— Да так, потихоньку, — ответил Людоед.

У Коли тогда было двадцать пять лет срока. Он еще с одним вором уходили в побег. Я им тогда помогал. Третьим с собой они взяли молодого парня фуфлыжника на мясо. Дело было зимой, уходили в тайгу. Их месяца через полтора взяли, а парня они успели съесть. Вот и получил Коля с тех пор погоняло Людоед.

— А за что сюда попал? — спросил я у Людоеда.

— За участковым гнался с топором два квартала. Не догнал суку. Вот и «отломили» мне червонец. А до этого на свободе женился, жена — учительница, но на двадцать лет моложе меня была. Она родила мне сына. Когда на суде зачитали, что я людей ел, так она отказалась от меня. В обморок упала, а когда очухалась, завопила: «Боже мой, с кем я жила?» Я об одном ее попросил: «Если выйду на свободу, разреши к сыну прийти». — «Только с милицией», — сказала она. Вот только, Димыч, не знаю я, выйду отсюда или на кладбище останусь? Ведь мне уже пятьдесят девять лет, а еще «петра» мотать.