— Но я никого не видела!
— Если бы вы, мадам, пригляделись, то заметили бы в углу циновку, а приподняв ее, обнаружили бы подземный ход в соседнюю камеру.
— Но при чем тут Асканио?
— Когда вы вошли, он спал, не так ли?
— Да.
— Так вот: пока он спал, Жак Обри, которому друг отказался отдать ваше письмо, вынул его из кармана камзола Асканио и подменил записочкой своей возлюбленной. Введенная в заблуждение конвертом, вы подумали, что уничтожили письмо герцогини д’Этамп; на самом деле вы сожгли записку Жервезы Попино.
— Но этот мерзавец Обри, этот простолюдин, покушавшийся на жизнь знатного человека, дорого заплатит за свою наглость! Он в тюрьме и приговорен к смертной казни.
— Он свободен, герцогиня, и обязан этим прежде всего вам.
— Каким образом?
— Очень просто: он ведь и есть тот самый бедняга, о помиловании которого вы соблаговолили просить короля вместе со мной.
— Безумная! — кусая губы, прошептала герцогиня, пристально глядя на Челлини, и, задыхаясь от волнения, спросила: — На каких условиях вы согласны вернуть мне письмо?
— Предоставляю вам самой догадаться об этом, мадам.
— Я недогадлива: скажите.
— Вы попросите у короля согласия на брак Асканио и Коломбы.
— Плохо же вы знаете герцогиню д’Этамп, господин ювелир! Угрозой ее не заставишь отказаться от любимого человека!
— Вы ответили не подумав, госпожа д’Этамп.
— И все же я остаюсь при своем.
— Позвольте мне, герцогиня, сесть и поговорить с вами попросту, откровенно, — сказал Бенвенуто с той подкупающей непринужденностью, которая присуща незаурядным людям. — Я всего лишь скромный скульптор, а вы прославленная герцогиня, но, хотя расстояние между нами и огромно, мы вполне сумеем понять друг друга. И не напускайте на себя, пожалуйста, неприступный вид королевы, это ни к чему. Я не собираюсь вас оскорблять, я только хочу кое-что объяснить. Надменность тут, право, неуместна, ведь вашей гордости ничто не грозит.
— Поразительный вы человек, Бенвенуто, честное слово! — невольно рассмеявшись, воскликнула Анна. — Ну хорошо, говорите, я согласна выслушать вас.
— Я уже сказал, герцогиня, — холодно продолжал Бенвенуто, — что, несмотря на разницу в положении, мы с вами прекрасно можем столковаться и даже быть полезны друг другу. Вы были возмущены, когда я попросил вас отказаться от любви к Асканио, вам это показалось невозможным. И вот на своем примере я хочу доказать обратное.
— На собственном примере?
— Да, мадам! Вы любите Асканио, я любил Коломбу.
— Вы?!
— Да. Я любил ее, как любят только раз в жизни! Я готов был отдать за нее кровь, жизнь, душу, и все-таки ради Асканио я отказался от нее.
— Вот уж поистине бескорыстная страсть, — насмешливо заметила герцогиня.
— О мадам! Не превращайте мое страдание в предмет насмешки, не издевайтесь над моей скорбью! Я много пережил и понял, что Коломба не для меня, так же как Асканио не для вас, герцогиня. Выслушайте меня: мы оба с вами, если такое сопоставление не очень вас оскорбляет, принадлежим к исключительным и странным натурам, у которых особый мир чувств, особая жизнь и которые редко сближаются с другими людьми. Мы оба — жрецы великих и страшных кумиров, служение которым возвышает душу и ставит человека над толпой. Ваш кумир — честолюбие, мой — искусство. Оба эти божества ревнивы, и, как бы мы от них ни страдали, они везде и всегда будут властвовать над нами. Вы жаждали любви Асканио, чтобы увенчать себя ею, как короной; я мечтал о Коломбе, как Полифем о Галатее. Вы любили, как герцогиня, я — как художник; вы преследовали, я страдал. О! Не подумайте, что я осуждаю вас! Напротив, я восхищаюсь вашей энергией и смелостью. И что бы ни толковала чернь, по-моему, прекрасно перевернуть целый мир, чтобы расчистить путь любимому. Я узнаю в этом всесокрушающую силу страсти и приветствую людей с цельным характером, способных на героизм и на преступление; ратую за сверхчеловеческие натуры, ибо меня пленяет все непредвиденное, все выходящее за рамки обыденного. Итак, герцогиня, всей душой любя Коломбу, я понял, что моя гордая, необузданная натура не подходит для этой ангельски чистой души. Да и сама Коломба полюбила нежного, незлобивого Асканио; ее испугал бы мой резкий и крутой нрав. Я приказал своему сердцу молчать, а когда оно не послушалось, призвал на помощь божественное искусство, и вдвоем нам удалось справиться с этой строптивой любовью и навсегда ее изгнать. Скульптура, моя единственная истинная страсть, запечатлела на моем челе горячий поцелуй, и я успокоился. Поступайте, как я, герцогиня: не разрушайте небесную любовь этих детей, не омрачайте их блаженства! Наш с вами удел — земля со всеми ее печалями, битвами и пьянящей радостью побед. Попытайтесь найти прибежище от сердечных ран в удовлетворенном честолюбии: сокрушайте империи, если это вам нравится, играйте ради забавы королями и владыками мира! Они заслуживают этого, и я первый буду вам рукоплескать. Но пощадите счастье и покой невинных детей — они так нежно любят друг друга перед лицом Господа Бога и Девы Марии!
— Что вы за человек, маэстро Бенвенуто? Я не знала вас до сих пор, — с удивлением проговорила герцогиня.
— Я незаурядный человек, клянусь Богом! Как и вы, герцогиня, — незаурядная женщина! — смеясь, ответил, Бенвенуто с присущим ему простодушием. — А если вы не знаете меня, значит, у меня огромное преимущество перед вами, герцогиня, потому что я-то очень хорошо вас знаю.
— Возможно, — ответила герцогиня, — но зато я поняла теперь, что незаурядные женщины умеют любить сильнее, чем незаурядные мужчины; они презирают сверхчеловеческое самопожертвование и до последней возможности, всеми средствами отстаивают свою любовь.
— Итак, вы продолжаете противиться браку Асканио и Коломбы?
— Я продолжаю любить его ради самой себя.
— Пусть так. Но берегитесь! У меня тяжелая рука, и вам несладко придется в борьбе со мной. Вы все обдумали, не так ли? И решительно отказываетесь дать согласие на брак Асканио и Коломбы?
— Решительно, — ответила герцогиня.
— Хорошо. Так займем наши позиции! — воскликнул Бенвенуто. — Война продолжается!
В этот момент дверь открылась, и лакей объявил о прибытии короля.
XXII
БРАК ПО ЛЮБВИ
Франциск I вошел об руку с Дианой де Пуатье, с которой он только что был у постели больного сына. Диана, снедаемая ненавистью, инстинктивно чувствовала, что ее сопернице грозит унижение, и не хотела лишить себя столь приятного зрелища.
А Франциск I ничего не видел, ничего не слышал, ни о чем не подозревал; он решил, что герцогиня д’Этамп и Бенвенуто окончательно помирились, и, видя их сидящими рядом и мирно беседующими, приветствовал обоих улыбкой и кивком головы.