Тогда-то Паголо и удалось побороть ее равнодушие. Как-никак, а Паголо был молод и, если бы не его постная физиономия, мог считаться красивым малым. Паголо был влюблен, он без конца твердил Скоццоне о своих чувствах, а Челлини совсем перестал говорить о них. «Я люблю тебя» — в этих трех словах заключается весь язык человеческого сердца, и каждое сердце должно хоть с кем-нибудь говорить на этом языке.
От скуки, с досады, а быть может, под влиянием самообмана Скоццоне сказала Паголо, что любит его, сказала, не любя и лелея в душе образ Челлини, повторяя про себя его имя.
И тут же ей пришло в голову, что, быть может, в один прекрасный день Бенвенуто вернется к ней, увидит, что, вопреки его советам, она по-прежнему верна ему, и вознаградит ее за постоянство — не женитьбой, нет, об этом несчастная девушка уже не мечтала, а уважением и жалостью, которые она могла бы принять за возврат былой любви.
От этих мыслей Скоццоне и была так задумчива, грустна, они-то и будили в ее душе угрызения совести. Вдруг ее одинокое раздумье было нарушено легким шумом на лестнице; Катрин вздрогнула и подняла голову; скрипнула ступенька, потом щелкнул ключ в замке, и дверь открылась.
— Паголо, как вы сюда попали и кто дал вам ключ? — закричала, вскочив, Скоццоне. — От этой двери только два ключа: один у меня, другой у Челлини.
— Что же делать, голубушка, если вы такая капризница? — смеясь, сказал Паголо. — То оставляете дверь открытой, то запираетесь; а когда хочешь попасть сюда через окошко, начинаете звать на помощь, хотя сами же разрешили прийти. Вот и приходится хитрить.
— О Боже! Но скажите, по крайней мере, что вы потихоньку вытащили ключ у Бенвенуто, скажите, что не он дал вам ключ, что он ничего не знает об этом, иначе я умру от стыда и отчаяния!
— Успокойся, славная моя Катрин! — произнес Паголо, запирая дверь на два оборота и садясь возле девушки, которую он тоже заставил сесть. — Бенвенуто не любит вас больше, это правда, но Бенвенуто очень похож на тех скряг, что стерегут свое сокровище, хоть сами к нему и не притрагиваются… Нет, этот ключ я сделал собственноручно. Кто умеет создавать великое, создаст и малое. Золотых дел мастеру нетрудно превратиться в простого ремесленника. Видите, как я люблю вас, Катрин! Эти пальцы, привыкшие мастерить цветы из жемчуга, золота и бриллиантов, не погнушались обработать кусок презренного железа. Правда и то, коварная, что из железа получился ключ, да еще какой: ключ от райских врат!
С этими словами Паголо хотел взять Катрин за руку, но, к великому удивлению Бенвенуто, не пропустившего ни одного слова, ни одного движения влюбленных, Катрин оттолкнула юношу.
— Так, так! И долго будут продолжаться эти капризы? — спросил Паголо.
— Послушайте, Паголо, — ответила Катрин таким печальным голосом, что тронула Челлини до глубины души, — я знаю, если женщина уступила хоть раз, ей нечего прикидываться недотрогой; но, послушайте: если мужчина, перед которым она не устояла, — порядочный человек и если она скажет ему, что поддалась минутной слабости, потеряв власть над собой, то, поймите, он не должен злоупотреблять ее ошибкой. Поверьте, Паголо: и я тоже уступила вам, не любя, я любила другого человека — Бенвенуто Челлини. Можете презирать меня, вы имеете на это право, но пощадите и не мучайте меня больше!
— Превосходно, нечего сказать! Ловко вы все это устроили! — воскликнул Паголо. — Вы долго, очень долго заставляли меня добиваться вашей благосклонности, а теперь меня же во всем упрекаете! Но не ждите, что я освобожу вас от слова, данного вами, кстати сказать, вполне добровольно! Ну нет! И подумать только, что все это делается ради Бенвенуто! Ради человека вдвое старше вас, да и меня тоже. Но ведь он совсем вас не любит!
— Замолчите, Паголо! Сейчас же замолчите! — крикнула Скоццоне, покраснев от стыда, ревности и досады. — Бенвенуто не любит меня, это правда, но раньше любил и уважал меня и теперь уважает.
— Хорошо, так почему же тогда он не женился на вас, раз обещал?
— Обещал? Нет! Бенвенуто никогда не обещал жениться на мне, а если бы обещал, то непременно сдержал бы слово. Просто мне очень хотелось этого, постепенно желание превратилось в надежду, а надежда так окрылила меня, что я приняла свои мечты за действительность и стала о них болтать. Нет, Паголо, — продолжала Катрин с грустной улыбкой, бессильно уронив руку, — нет: Бенвенуто никогда ничего не обещал мне.
— Хорошо! Но подумайте, Скоццоне, как вы неблагодарны! — вскричал Паголо. — Я обещаю, я предлагаю вам то, чего Бенвенуто, по вашим же словам, никогда не обещал и не предлагал. Я вам предан, я люблю вас, а вы меня отталкиваете! Он вам изменил, и все же, окажись он на моем месте, я уверен, вы с радостью согласились бы стать его женой. А мне вы отказываете, хоть и знаете, как я люблю вас!
— Ах, если бы он был здесь! — воскликнула Скоццоне. — Если бы только он был здесь, Паголо, вы сквозь землю провалились бы от стыда! Ведь вы предали его из ненависти, а я хоть и сделала то же, но из любви к нему.
— Но чего же мне стыдиться, разрешите спросить?! — воскликнул Паголо, ободренный тем, что Бенвенуто далеко. — Разве не имеет права мужчина добиваться любви женщины, если эта женщина свободна? Будь Челлини здесь, я прямо сказал бы ему: «Вы изменили Катрин, покинули несчастную девушку, а она так любила вас! Сперва она была в отчаянии, но, к счастью, ей повстречался хороший и славный малый, он сумел оценить ее, полюбил и предложил стать его женой, чего вы никогда ей не предлагали. Ваши права перешли к нему, и теперь эта женщина — его». Интересно знать, что ответил бы на это твой Челлини!
— Ничего, — раздался вдруг позади разболтавшегося Паголо резкий мужской голос, — ровным счетом ничего!
И на плечо ему легла тяжелая рука. Поток красноречия Паголо мгновенно иссяк; отброшенный Челлини назад, он грохнулся на пол, недавняя отвага сменилась жалким испугом.
Картина была поистине замечательная: бледный как смерть, вконец растерявшийся Паголо ползал, скорчившись, на коленях; Скоццоне слегка приподнялась в кресле и, опираясь на подлокотники, застыла, недвижимая и безмолвная, как статуя недоумения; а Бенвенуто стоял перед ними не то с грозным, не то с ироническим выражением лица, держа в одной руке обнаженную шпагу, а в другой — шпагу в ножнах.
Наступила минута мучительного ожидания. Изумленные Паголо и Скоццоне молчали под хмурым взором учителя.
— Предательство! — прошептал наконец Паголо, чувствуя себя глубоко униженным. — Предательство!
— Да, несчастный, — ответил Челлини, — предательство, но только с твоей стороны!