Грейг чуть не захохотал – узнать Круза не смогла бы и родная мать. Вместо формы какие-то обрывки, весь закопчен, словно государев арап. И тут Самуил Карлович как бы увидел себя самого со стороны – самый натуральный негр в полном неглиже, даже ошметков одежды нет. Куда девалась форма, капитан-командор не представлял. Но она же была на нем!
Зато нательный крест на цепочке остался, только не с золотым сиянием, а тусклым цветом, так закопчен, будто из темной меди сделан. И Грейг захохотал, закинув голову.
– Ты чего, братец? – вскинулись матросы. В их глазах плеснулась тревога – подумали, что собрат их сошел с ума.
– Нам бы всем в баньке помыться, братцы! Чтоб друг друга узнавать начали. А то арапы вылитые!
Матросы остолбенели – только сейчас признали голос своего капитан-командора. Но через секунду веселый оглушительный смех потряс шлюпку. Вместе с ними смеялись держащиеся за плавающие в воде обломки десятки спасшихся до взрывов русских матросов…
Бендеры
– И как тебя зовут, удалец?!
Генерал Долгоруков с отческой улыбкой посмотрел на казака, что первым взошел на гребень пролома. Борода лопатой, лет тридцати, матерый казачина, взгляд нахальный.
– Станицы Зимовейской, Емельян Пугачев!
И голос дерзок, нет должного благолепия, все ж перед князем и генералом стоит. Плетью бы попотчевать такого, а не офицерский чин с наградой давать, чтоб место свое знал и зубы не скалил.
Василий Михайлович вздохнул – при царице Елизавете протянули бы казака, не посмотрели бы на его удаль, батогами бы вбили уважение к княжескому титулу.
Но то было в прежнее времечко, сейчас ни-ни, даже подумать страшно, как император батюшка на такое взглянет. Уж лучше самого себя высечь, чем казака без вины тронуть!
Повезло станичникам донским, что восемь лет назад полками на сторону Петра Федоровича стали, льготы за то немалые получив. Под царской рукой ходят, сердцем к ним своим ретивым государь прикипел. Вона как они смотрят, станичники, аж вызывающе.
– Жалую тебя серебряным медальоном святого Андрея Первозванного, с бантом положенным! – Князь забрал у адъютанта эмалированный кругляшок на голубой ленточке и самолично прикрепил его на изодранный, в кровавых пятнах, чекмень казака. Но обнимать, как государь, не стал, и так много чести. Прокашлялся нарочито.
– А первому в крепость ворвавшемуся, живот свой сохранившему воину, – слово «казак» Василий Михайлович из вредности пропустил, – чин офицерский положен. Потому по воле императора Петра Федоровича жалую тебе чин подхорунжего. Принимай полусотню да командуй ею.
Князь всплеснул рукой и отпустил облагодетельствованного казака восвояси – приказ императорский соблюл и поруху своего имени не допустил. Худо государь сделал, не совсем подумавши, что казачьи чины с офицерскими в новой табели о рангах уравнял. Грязь станичная, а туда же, офицерскими эполетами и шитьем щеголять будет. А сам двух слов связать не может, грамоте, уж взрослая орясина, не разумеет. Пальцами сморкается и о кафтанец свой вытирает. Но поди ж ты…
– Поспешайте, казаки, к государю Петру Федоровичу. Турки идут супротив силою немалой, сикурс требуется. А я со всеми войсками за вами следом поутру двинусь!
Повинуясь властному жесту князя, трое войсковых старшин поклонились, но не низко, а так, вежливость соблюдая, и, придерживая сабли, пошли по своим полкам. Василий Михайлович, посмотрев им вслед, подавил невольный завистливый вздох: верны императору, как псы, эти казаки.
Им бы сейчас дуван дуванить да добычу богатую, в городе награбленную, делить. Ан нет! Даже от векового обычая сегодня отказались – по сотне от полка оставили для сохранности добра, на саблю добытого, и тут же выступают к армии императора, даже отдыха законного, после штурма заповеданного, не беря. На любого князя или генерала плюнули бы и в ус не дули, а тут засуетились… Верные псы, токмо можно позавидовать Петру Федоровичу…
Юконский острог
– Ну и крепка у тебя водка, брат, прям за душу берет. Ни вздохнуть, ни пер… Кх… Кха!
Алехан, с покрасневшим лицом, выдохнул воздух, взял с миски здоровенный кус просоленного лосося и вонзил в него крепкие зубы. Зачавкал довольно, как голодный кот заурчал.
– Пшеничку подпорченную всю пустили, а ягод тех вообще уйму извели. – Григорий жевал жареное мясо, закусывая его задубевшими флотскими галетами. В иное время он на такие бы и не глянул без омерзения, а сейчас ничего, нравилось.
– Опару нынче последнюю поставили, все сусеки вымели, пополам с корой толченой да кореньями, что бабы отыскали. Грибов сухих остатнюю нитку еще три недели назад в суп пустили. На одной рыбе, почитай, месяц живем. Нынче насолили ее две ямы, надолго хватит, да накоптили уйму, навялили. Ну и мяско жуем потихоньку, тайга вокруг богатая. Сохатого позавчера завалили.
– Вижу, огороды здесь разбили?! – Алехан дожевал лосося и зачерпнул из чашки малосольной красной икры. С охоткой подвигал челюстями. Сыто рыгнул, подзабыв гвардейские манеры – с братом же ест, в одиночестве.
– Картошка, но и та мелкая, но все равно только она от цинги и уберегла. Да лук еще, чеснок. Худо здесь – лето короткое, не вызревает толком ничего. Стекло было бы, так теплицы поставили, как в Петербурге, да с печью – сейчас малосольными огурчиками баловались бы. Ну что, брат, еще по одной накатим?
– Наливай, Гриша. – Алехан с нескрываемой печалью посмотрел на бутыль – там плескалось едва на три пальца мутной жидкости.
– Для тебя и держал, Леша. Последняя. Вот ягоды пойдут, тогда бражку поставим, а там и перегоним в царском агрегате.
– Да уж, живете вы голодно, в трудах и хлопотах. Но то дело поправимое. У меня там три бочонка вина да пять царевой водки двойной перегонки. Зело страшна! Примем на душу?
– Гвардейцев подождем, с закатом подойдут.
– Золото близко моете? Оттого и острог не на самом Юконе поставили, а здесь?! А ничего – место удобное.
– От реки дюже далеко, да и нет в ней пользы. Течение быстрое, и хрен его знает, где у нее устье. Твои водоплавающие ничего не узнали?
– Отправили нынче одного на коче, а я сюда. В сентябре известно будет. Но, мыслю, от острога до устья тысяча верст будет.
– Не меньше, – согласился с братом Григорий и разлил по чаркам самогон. Орловы чокнулись и выпили залпом. Закусывать рыбой не стали, Алехан разломал пальцами вытащенную из кармана головку чеснока, им и перебили сивушный запах.
– Наш чесночек, с крепостицы. – Алехан понял вопросительный взгляд брата. – Чуток сохранилось. А что морячки из овощей привезли, так до весны поели – орава-то изрядная стала, еле прокормились. Зато хлебушка вволю – пятьсот пудов зерна да муки столько же. Худо, что попортили много. Подмочили плаванием, или затхлой мучица стала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});