— Луис, я не должна была бы слушать эти обольстительные слова! Вы говорите их по доброте сердечной, чтобы сейчас смягчить мою боль, но потом она станет еще острее. Если вы действительно так меня любите, как могли вы отдать другой мой прощальный подарок?
— Мерседес, вы ведь знаете, при каких страшных обстоятельствах я решился с ним расстаться! Смерть уже заглядывала нам в лицо, когда я дал Озэме ваш крестик, надеясь, что хоть он поможет несчастной язычнице в час грозной опасности, А этот дар, вернее, то, что я дал ей крестик на время, она прияла за брачный обет! Вы знаете наши обычаи — скажите, мог ли я предвидеть, что это приведет к такому страшному недоразумению? Ведь я тоже мог бы уже называть вас своей женой на том основании, что вы сами сделали мне этот подарок!
— Ах, Луис, вручая вам этот крест, я вручила вам и свою судьбу!
— А что вы хотели сказать, когда неделю назад вернули мне его снова?
— Я послала вам крест, когда надежда вновь ожила в моем сердце, а также повинуясь воле королевы. Ее высочество теперь благоволит к вам и желает, чтобы мы поскорее обвенчались. И если бы не горестное состояние Озэмы, которой объяснили все… Но, увы, боюсь, она не знает главного — ваших истинных чувств к ней и ко мне!
— Мерседес, нельзя быть такой жестокой! Неужели вы никогда больше мне не поверите, неужели мне уже не суждено счастье? Клянусь, любимая, мое сердце принадлежит только вам! Вместе с вами я буду счастлив и в аду, а без вас — несчастен и на троне. Вы поверите в это, когда я превращусь в жалкого безвольного бродягу, странствующего по земле без цели и без надежды. Я всегда считал вас своим ангелом-хранителем, только вы одна могли сдерживать и направлять меня там, где все остальные были бессильны. Если забыть о моих сомнениях и нетерпении, разве не был я всегда с вами добр и кроток? Разве донья Беатриса имела надо мной хоть десятую долю той власти, которую имеете вы? Ведь только вы умели укрощать мои самые дикие порывы!
— Луис, Луис, кто знает ваше сердце, не может вам не верить!
Мерседес умолкла. Взволнованное лицо ее говорило, что пылкая искренность графа убедила ее и она больше не сомневается в его любви. Но мысли ее по-прежнему возвращались к тому, что произошло во время плавания, и образ страдающей Озэмы не выходил у нее из головы. Через минуту она снова заговорила тихим дрожащим голосом:
— Не скрою, мне отрадно слышать такие речи, но боюсь, я внимала им слишком доверчиво. Я все же не верю, что вы сможете когда-либо забыть ту, кто, рискуя собой, спасла вам жизнь, прикрыв своим телом от вражеских стрел.
— Не думайте об этом, любимая! На месте Озэмы вы бы сделали то же самое, я в этом уверен!
— Да, я хотела бы поступить так же, Луис, — продолжала Мерседес со слезами на глазах, — а вот смогла бы, не знаю!
— Конечно, смогли бы, я знаю вас и не сомневаюсь!
— Я бы завидовала Озэме, если бы это не было грехом! Ведь об этом подвиге вы всегда будете помнить, даже когда ее красота потеряет для вас очарование новизны!
— Мерседес, на ее месте вы бы вели себя точно так же или еще более беззаветно. Озэма рисковала собой в схватке, которая из-за нее и завязалась, а вы бы пожертвовали собой только ради меня.
Мерседес снова умолкла и погрузилась в глубокую задумчивость. Под влиянием пылких уверений возлюбленного лицо ее прояснилось, и, несмотря на благородную решимость, с какой она намеревалась пожертвовать собой ради мнимого счастья Луиса, теперь в ее сердце возрождалась надежда и радость вновь обретенной любви.
— Хорошо, Луис! — сказала она наконец. — Пойдемте со мной к Озэме. Когда вы увидите, в каком она состоянии, ваши собственные чувства станут вам понятнее. Я не должна была вам позволять говорить со мной о любви в отсутствие Озэмы: это все равно что судить о ком-нибудь, выслушав только одну сторону. И если, увидев принцессу, вы решите взять свои слова обратно, ах, Луис, как мне ни тяжело, я прощу вас и буду за вас молиться всегда, всегда…
Рыдания прервали ее речь. Щеки Мерседес горели, но не от стыда, а от более сильных чувств, на глазах сверкали слезы; в это мгновение она была поразительно хороша! Луис пытался утешить ее, обнять, но она отстранила его ревнивым жестом, в котором было, впрочем, больше застенчивости, чем неприязни. Наконец Мерседес отерла слезы и, немного успокоившись, повела Луиса к Озэме, где их давно уже ожидали. Войдя к больной, Луис невольно вздрогнул: так сильно болезнь и горе изменили ее черты. Румянец исчез с ее лица, сменившись смертельной бледностью. Глаза горели неестественным блеском. Она была так слаба, что могла только полусидеть, опираясь на подушки.
Возглас неподдельной радости вырвался у Озэмы при виде Луиса, но тут же она смутилась, как ребенок, и закрыла лицо обеими ладонями, словно устыдившись своего порыва.
Луис держался мужественно, хотя сердце его дрогнуло при воспоминании о долгих часах, проведенных вместе с Озэмой, и о своей минутной слабости, когда он поддался обаянию ее красоты. Но сейчас он был настороже, чтобы не совершить ни одного ложного шага, а самое главное — чтобы ничем не задеть Мерседес и не дать ей повода обвинять его в неверности.
Он почтительно взял руку юной индианки и поцеловал ее тепло и нежно, с чисто братским сочувствием. Мерседес не осмеливалась на него смотреть, но она уловила одобрительный взгляд, которым королева обменялась с доньей Беатрисой. Этот взгляд сказал ей, что граф с честью выдержал испытание.
— Как видите, Озэма больна и слаба, — обратилась к нему королева, потому что никто не решался нарушить тягостное молчание. — Мы долго пытались просветить ее неискушенный ум, и наконец она согласилась принять крещение. Сейчас архиепископ готовится к священному обряду в моей молельне. Надеюсь, мы сможем совершить благое дело и спасти ее чистую душу.
— Ваше высочество, как всегда, печется о благе своих подданных, — ответил Луис с низким поклоном, пытаясь скрыть слезы, застилавшие ему глаза. — Боюсь, что наш климат вообще не подходит бедным гаитянам. Я слышал, многие из тех, кто занемог в Палосе и в Севилье, вряд ли уже поправятся.
— Это правда, дон Христофор? — спросила Изабелла.
— Увы, сеньора, по-видимому, да, — ответил Колумб. — Но мы заботимся о них и об их душах. Все они уже окрещены, осталась только Озэма.
— Сеньора! — сказала Изабелле маркиза де Мойя, отходя от постели больной с удивленным и озадаченным видом. — Боюсь, что нас постигнет разочарование. Донья Озэма только что шепнула мне, что не примет крещения, если Мерседес и Луис не будут прежде обвенчаны в ее присутствии. — Какое бессмысленное желание! Но что спрашивать с разума, не озаренного светом небесным? Будем надеяться, что это только каприз, о котором она забудет, когда придет архиепископ.