Вторая молодость Пастернака – скорее поставленная на ходули первая, ведь это была только видимость, только один ее аспект, он не пережил новой, иной, творчески плодотворной молодости, будь она хоть какой по счету, а так имел только ее внешние атрибуты, включая доступный в те времена аналог пластической операции.
«Несмотря на свое безобразие, я был много раз причиной женских слез». «В те сороковые годы его желтоватые конские зубы, широко раздвинутые посредине, дополняли великолепным своеобразием его удивительное лицо. Мне трудно писать о нем сорок шестого года, потому что слишком он классически покрасивел на свою позднюю наивную радость. <> …всемогущая техника изменила и облегчила африканскую челюсть. Зубы, такие ни на чьи не похожие – как это непривычно было – подменились искусно и верно сделанным заграничным протезом. <> Стоило уменьшить челюсть, под медные губы древнего божества подселить совершенную американскую равнозубость – и вот он, Пастернак пятидесятых годов».
ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.
В плену времени. Стр. 220, 16—17.
«Она беременела от Пастернака дважды» (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 684), но Быков свечку не держал, и за два года (речь идет о беременности во время первого ареста) два аборта – возможно, а вот за четырнадцатилетнюю связь, по советским меркам, их должно было быть гораздо больше. Итак – первый, известный детям. Второй – в тюрьме, аборт в медицинском смысле, то есть выкидыш, не искусственный. Раз эта беременность довелась до срока пяти месяцев, так что были уже ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ РОДЫ, то если беременность была на самом деле – вот так Ивинская пожинает плоды обычно сомнительной достоверности своих свидетельств, – арест ее происходил, когда перед ней стояла уже и другая проблема: «что делать с» или «как использовать» беременность? Аборты были запрещены, Пастернак разводиться не собирался. Здесь ответ только один, который ей показался бы оскорбительным по своей жестокости, если б это был не день накануне ареста: пусть это будет вашей самой большой бедой. Подступила горшая.
Забеременевшая второй раз за два года связи, очевидно предохранявшаяся, поскольку Пастернак обещаний не давал, а ва-банк с ее стороны был бы преждевременным (время его, впрочем, так никогда и не наступило) – Пастернака тоже еще надо было хорошенько ослабить годами и нездоровой жизнью, – Ольга проблем с фертильностью явно не имела. «Десятки мужчин до „классюши“» тоже знали свое дело, и Ольга должна была бы уметь с первого дня замечать досадные признаки злокозненной задержки.
Последний вечер перед арестом, проведенный ею на лавочке с Пастернаком, однако, записан ею вполне безмятежно, подробно и поэтически: «…на осенней скамейке у Красных ворот.<> Мне не хотелось расставаться с Борей даже на несколько минут, и у него было такое чувство, что расставаться нам в этот день нельзя. Но я в то время переводила книгу „Корейская лирика“… » (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 103– 104). (Ольга Всеволодовна горько иронизирует, совсем как Анна Андреевна Ахматова, когда той не писалось: «Вы что-то пишете сейчас свое?» – «Какие стихи, вот сижу, перевожу корейцев». Вот и Ольга Всеволодовна не может тратить время на Пастернака.) Пастернак зовет ее на дачу: «Я тебе прочитаю еще одну главу», «Слава Богу, никого в Переделкине не будет…» (Там же. Стр. 103). Ни о какой беременности речь не шла, хотя понятно, под каким знаком проходят встречи в такие дни.
«Я, помню, больная (что за болезнь?) лежала у Люси в доме на Фурмановом переулке (не у себя дома? что это за болезнь?). И вдруг туда пришла Зинаида Николаевна (вот это действительно – „вдруг“). Ей пришлось вместе с Люсей отправлять меня в больницу, так как от потери крови мне стало плохо (здесь все ясно, что за болезнь и что за потери, кто вызывал Зинаиду Николаевну; почему-то вызываль-щицы были довольно сильно уверены в сострадательности пастернаковской супруги – плохо только, что в своей книге она не называет самоуважительно все вещи своими именами. Это ЕЕ книга, это она сама, Ольга, взялась рассказать нам честно и спокойно – а почему она должна стыдиться? – если она не стыдится. „И теперь не помню, о чем мы говорили с этой грузной (а у чьего же любовника не грузна законная жена?) твердой женщиной, повторяющей мне, что она не любит Б.Л. (Ольге Всеволодовне было бы сладко слушать, как та растекается в любви к „Б.Л.“ – ее влюбленному любовнику, вожделеющему не жену, а ее, только что обрюхатившему ее, – тяжкое, но несомненное доказательство его выбора – жаль, что Зинаида Николаевна настолько заскорузла, что не может с ней соперничать на женском, физиологическом поле), но семью разрушать не позволит“».
ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.
В плену времени. Стр. 35.
Этой сцене есть параллель – о походе Жени Лурье в профком с жалобой, чтобы ей вернули беспартийного, но все-таки советского писателя – мужа.
Зинаида Николаевна явилась не в профком, а к разлучнице в дом, не в просчитанной надежде на действенность, а по вызову «умирающей». Евгений Борисович именно, очевидно, твердое заявление Зинаиды Николаевны о том, что она семью разрушать не позволит, имеет в виду, когда сочувственно передает мамочкины сожаления, что та добровольно отдала мужа сопернице. Не поборолась за него. Поборолась, да еще как – но не действующим на него оружием. Увещевания профкомовской активистки для него – как заклинания шамана.
«…прошло несколько дней, а она не появлялась. Из приглушенных разговоров старших мы узнавали страшные вещи: она в сумасшедшем доме. В больнице имени Ганушкина. Бабка сама написала заявление, чтобы ее забрали. Это оказалось неправдой. Она отравилась, но была не в больнице, а у своей приятельницы Люси П., которую бабка считала источником многих неприятностей (у „бабки“ все были виноватые: и Люся, и Пастернак, кричала она и на Зинаиду Николаевну), и домой возвращаться не хочет (какие там дети, бабка, когда тут такой роман!). Мы с Митькой присмирели и притаились. Мы уже привыкли жить без матери, как вдруг она вернулась, виновато просунув в дверь бледное личико, как-то по-новому, по-больничному, повязанное простым платком».
На самом же деле скорее всего Ольга Всеволодовна делала подпольный аборт, чуть, вероятно, не умерла, вызывала Зинаиду Николаевну – непонятно для чего, показывала нарисованные трупные пятна, – но опять-таки трудно вообразить рассчитываемый положительный эффект. То, что это был аборт, по виноватому личику и по-простому повязанному платку поняли и запомнили на всю жизнь ее дети. Женщине полагалось в таких делах чувствовать себя виноватой – и показать это своим детям: кому еще, чтобы надрыв и стыд были виднее? «Она вернулась тихой и какой-то маленькой и долго не выходила из дома. Но потом все пошло по-прежнему».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});