Читать интересную книгу Искры - Михаил Соколов

— Еду яблоки моченые воровать. Аль другие успели?

— А их нонешний год не того, мороз побил, — сказал дед Муха и пристально посмотрел на Леона. — Да ты не Левка, случаем? Самого яблочного атамана и не угадал! — воскликнул он и, повесив ружье на плечо, потер руки. — Ну, тогда угощай деда папироской.

Леон закурил с ним, бегло взглянул на его залатанную во многих местах разноцветными кусками овчины шубенку и сочувственно произнес:

— Значит, живем так, что и ходить скоро не в чем будет?

— Не живем, сынок, а мучаемся… А твои дела шибко разогнались, что голова перевязана?

— Шибко, — усмехнулся Леон, — оттого и перевязана.

Дед Муха опять посмотрел на него сощуренными глазами, качнул головой.

— Ну, прощевай, парень, — сказал он и направился на хутор.

Возле речки Леон и Алена остановились, окинули взглядом степь, хутор.

Над Кундрючевкой висела легкая пелена тумана. Там и сям из труб струился седоватый дымок, разносил запахи кизяков и полыни, и они вливались в грудь горьковатым хмелем.

Леон обнял Алену, сказал:

— В этих местах начиналась наша любовь…

Алена прижалась к нему, и они несколько минут молча стояли на бугре, вдыхая в себя морозный воздух и родные запахи хутора.

На белой равнине замерзшего става парили небольшие проруби; возле них лежали крупные синие льдины. На снегу виднелись потемневшие следы, солома. Поодаль от прорубей стояли сани с огромной искристой льдиной, а на ней сидел черный грач, поглядывал по сторонам и что-то долбил клювом, будто кланялся.

На хуторе было тихо, малолюдно. Редкие прохожие при встрече с Леоном и Аленой долго всматривались в них и, кивнув головой, молча проходили мимо. Только подростки шумели возле маслобойни и темными клубочками скатывались на санках к речке. Веселый звон их голосов несколько оживлял тихие, заваленные снегом улицы Кундрючевки. Леон смотрел на эти улицы, на расписанные морозом маленькие окна хат, на уныло шагавших к речке быков, и ему странным казалось, что он родился и вырос здесь и ходил по этим скучным улицам, чужим теперь и таким маленьким.

Игнат Сысоич был в амбаре, очищал пшеницу на посев. Услышав во дворе голос Леона, он выбежал из амбара, старчески мелкими шагами засеменил навстречу.

— Сынок мой родимый, дочечка наша… Да откуда господь послал такую радость? — взволнованно, нараспев заговорил он.

Они обнялись, и Леон вошел в амбар. Там, меж закромами, висело огромное решето — кружало. В нем лежала пшеница, а на полу — отходы. Леон взял щепотку зерна, пошевелил на ладони.

— Хорошее… Загорулькино?

— Приданое… О, сынок, теперь отец твой соберет не меньше ста пудов с десятины. Он же и земли обещался дать, Нефадей-то, раздобрился. Так что десятинок пятнадцать, как не больше, заложу в этом году непременно. Катька жеребенка привела — конь скоро будет, да корова телка принесла — бык скоро… А это что? Побил кто? — увидев повязку на голове Леона, спросил Игнат Сысоич.

— Ушибся.

Игнат Сысоич опять стал хвалиться Загорулькиной пшеницей:

— Это не пшеничка, сынок, а чистое золото.

— Зернышко пухленькое.

— О сынок, зернышко — ядреней не найти. И ячменек, бог дал, ничего, — важно говорил Игнат Сысоич. — Маловато трошки дал сват, ну, да нам немного с матерью надо, как Настя замуж выйдет.

— Федька пишет? Когда ему срок?

— Скоро должен прийти. На Кавказе он. Пишет, благородные люди из Петербурга ездят туда грязью лечиться. И скажи, ума сколько у них, накажи господь, у этих благородных. Да такого добра, грязи паршивой, в любом хуторе вагоны наберется, а они — видал, куда едут? То-то деньги некуда девать!

Леон рассмеялся, но умолк, поморщившись от боли, и дотронулся до повязки на голове.

Игнат Сысоич недоверчиво посмотрел на него.

— Кто ж это тебя, сынок? Ты не кройся от родителя, чего уж теперь. За политику это?

— Урядник плеткой.

— Да он что — сбесился? Таки ни за што ни про што — бить? — возмутился Игнат Сысоич. — Эх, а говорил — зашибся!

Леон перевернул железную коробку и сел на нее. Игнат Сысоич чувствовал: с недобрыми вестями приехал сын, но ему не хотелось верить в это, и он спросил:

— Погостевать приехали?

— Забастовка была у нас, то есть бунт по-хуторскому, — ответил Леон. — Рабочих тысячи полторы рассчитали с завода. Ну я отделался легко, рассчитали только, а других казаки в кровь избили, многих в тюрьму отправили.

Игнат Сысоич тяжело сел на мешок с зерном и опустил голову, — сутулый, маленький и от его приподнятого настроения не осталось и следа.

— Та-ак… — Он закряхтел и достал кисет, но Леон протянул ему папиросу. — Ать же едучая какая, судьба эта проклятая, а? Ну гонит в петлю — и шабаш! Что ж это такое: с хутора выгнали, с шахты погнали, а теперь и с завода… За чем же властя смотрят, хотя бы и царь? Живьем в могилу кладут, суп-по-ста-ты…

В амбар тихо вошел Егор Дубов, поздоровался:

— Здорово дневали, соседи… С гостями вас да с хорошими новостями!

— Слава богу, Егор Захарыч, — невесело бросил Игнат Сысоич. — Только новости не дюже хорошие. Бьют нашего брата, работать не дают, и никому нет до этого никакого дела — ни властям, ни царю. Ложись в могилу и помирай — только и остается нашему брату.

Егор взглянул на черную повязку на лице Леона, присел на мешок рядом с Игнатом Сысоичем и хмуро сказал:

— Расскажи, Игнатович, что там у вас случилось. Не бойся…

Алена не стала сама рассказывать о Леоне. Помогая Марье делать вареники, она расспрашивала о хуторских новостях. Когда Леон, расставшись с Егором, вошел в хату, Марья, увидев повязку на голове сына, испуганно спросила:

— Господи, что это с тобой, Лева?

Леон рассмеялся.

— Вот, не успел войти в хату, а вы уже испугались… Сестра, пожалуйста, сбегай в лавочку, купи там… — обратился он к Насте и зашарил по карманам.

Марья недовольно посмотрела на Алену.

— Что же ты мне тут сорокой трещишь, а про главное ни слова?

Алена швырнула вареник на стол.

— С работы его рассчитали, мамаша, и казаки пробили нагайкой голову, — сказала она и, сев на лавку, заплакала.

Марья не расспрашивала больше ни о чем, только быстрее стала делать вареники.

Вечером Леон, сняв повязку, пошел к Загорулькиным. Алена ушла туда раньше, и Нефед Мироныч уже успел узнать кое-что о ее жизни. Но он встретил зятя, как и подобает, и Леон подумал, что тестю ничего неизвестно о событиях на заводе. Однако Нефед Мироныч сам заговорил об этом, когда выпил водки:

— Вижу по глазам, что брешете вдвоем и правду утаиваете от отца. Говорите прямо: в гости приехали на масленицу, вареников поесть, чи случилось что?

Леон не стал скрывать, но и всей правды не сказал.

— Рассчитался, — спокойно ответил он. — Нет терпенья смотреть, как огненное железо калечит людей.

Нефед Мироныч пытливо посмотрел на Алену, но она опустила глаза и молча ела блины.

— Оно конечно, — одобрительно отозвался он на слова Леона, — при огне работать и головой рисковать за несчастные четыре красненьких. Правильно сделал, что рассчитался. Погостите тут, отдохнете, а там видно будет. Или думку держишь на другой завод податься?

— Пока нет. Да работы хватит, мне искать ее нечего.

— С твоими руками да еще искать! — тоном искреннего участия проговорил Нефед Мироныч и неожиданно предложил — А ты брось искать ее и унижаться перед всякими… Оставайся тут и будешь при мне заместо моей правой руки. Я старею, а Яшке оно без интереса, мое хозяйство, ему экономию подавай. Раз судьбе угодно было и ты вошел в нашу семью, входи тогда по-настоящему и будешь хозяином. А там, пока я живой, в казаки примем, и заживете вы с Аленкой, как люди, и детишек, какие, бог даст, пойдут, на хорошую дорогу выведете… Такие мои слова, сынок Лева. А что было промежду нами, того, считай, вроде и не было.

Леон всего ждал в этом доме, но такого не ожидал и задумался, не зная, что отвечать: «Сам Загорулькин приглашает в наследники! И даже в казаки принять обещает! Или это Алена все затевает, а отец пошел ей на уступки?»

Алена посматривала то на него, то на отца, и лицо ее светилось радостью. Было похоже, что она именно ради этого и ехала сюда, видя в этом счастливый выход из положения.

Леон почувствовал, как она легко и незаметно толкнула его в бок, и ответил:

— Это очень большое дело, такое хозяйство, и у меня про него и думки не было.

— Зато теперь будет. Это, гляди, я от чистого сердца, как своему дитю делаю. Сына на ноги поставил? Поставил. И зятя поставлю! — гордо заявил Нефед Мироныч. — И ты не смотри, что старый Загорулька, мол, бешеный и скряга. Для кого и скряга и бешеный, а для своих детей я отец. Так-то.

Дарья Ивановна не знала, как и угодить Нефеду Миронычу за такие речи, и то наполняла ему стакан водкой, то подкладывала горячих блинов со сметаной и все переглядывалась с Аленой. Наконец-то в семье у нее наступила настоящая, согласная жизнь!