Централизация экономических решений на Кубе при Кастро означала, что рабочие, их начальники и даже руководство предприятий приучились постоянно передавать ответственность выше по инстанциям, так что даже самые рутинные решения зачастую приходилось принимать высокопоставленным чиновникам. Кубинцы настолько не хотели неприятностей, что неохотно выступали с инициативой, даже когда было необходимо проявить решительность, и на кубинских заводах и фабриках укоренилась культура пассивности.
Всякий, кто знаком с попытками построить государственный социализм в странах Восточной Европы или в СССР, не станет удивляться возникшим на Кубе проблемам.
Иностранные гости, симпатизировавшие революции, убеждали кубинских лидеров учиться на ошибках социалистических стран. К.С. Кароль, политолог польского происхождения, долгие годы проживший в СССР, в 1960 годы четырежды посещал Кубу «в духе солидарности» и несколько раз встречался с Фиделем Кастро и Че Геварой. «Я видел, к какому хаосу приводят ложные представления о строительстве социализма», — писал впоследствии Кароль. Он убеждал Гевару найти способ выявлять и поощрять государственные предприятия, которые работают лучше всех. Однако предложения Кароля, как и советы других дружественно настроенных критиков, как правило, отметались. В подобных реформах Гевара, по его же словам, «чуял ревизионистскую крысу».
Рене Дюмон, левый французский ученый-агроном, которого несколько раз приглашали на Кубу для консультаций по вопросам развития, никак не мог понять, почему кубинцы так яростно сопротивляются тому, чтобы предоставить государственным предприятиям больше автономии. «В СССР уже никто не спорит, что неавтономное производство обречено на провал», — подчеркивал Дюмон. Он осуждал торговое эмбарго США как «морально недопустимую меру», однако считал, что кубинские власти поторопились обвинять эмбарго «во всех лишениях народа». Ведь гаванский порт, указывал Дюпон, по-прежнему полон судов. Он говорил, что кубинские чиновники, с которыми ему довелось беседовать, стремились объяснять все экономические проблемы страны недостаточным развитием. «Это позволяет им, — отмечал он, — покрывать некомпетентность, вялость, паралич индивидуальной инициативы, конформизм, гигантизм, расточительность и разгильдяйство».
* * *
Отработав полгода на продвижении рома «Каней» на монреальской выставке «Экспо-67», Мариано Лавинь получил задание сделать то же самое в СССР и Восточной Европе. Он должен был продемонстрировать русским и жителям Восточной Европы достоинства тропических кубинских коктейлей на основе рома. Это было непросто. До прихода Кастро к власти Куба почти не торговала с социалистическим блоком, и хотя славяне много пьют, они предпочитают собственные напитки — водку, сливовицу, пиво.
Лавинь обнаружил, что ром здесь пьют крайне редко, и то только зимой, совсем понемногу, добавляя в чай или в кипяток — получался своего рода ромовый пунш. Сначала Лавинь с делегацией отправился в Москву, затем на ежегодную ярмарку в Лейпциг, а после этого — в Берлин, Будапешт и Прагу. Лавинь играл роль колоритного латиноамериканского бармена и привнес кубинскую яркость и энергию в унылые кафе и негостеприимные бары стремительно ветшавшего соцлагеря.
В Чехословакии Лавинь изобрел новый коктейль с ромом, который назвал «Высокие Татры» — в честь горного кряжа вдоль границы с Польшей. Лавинь побывал там и полюбовался заснеженными соснами высоко на горных склонах. До этой поездки, еще в Праге, он придумал напиток из равных частей рома и сливовицы, украшенный ломтиком апельсина и кусочком ананаса — этот рецепт должен был символизировать традиционные напитки обеих стран. Однако коктейлю недоставало легкой горечи, чтобы оттенить сладость фруктов. Вдохновленный поездкой в Татры, Лавинь взял привезенную оттуда молодую сосновую веточку, помыл ее и обсыпал сахарной пудрой. Хвойная веточка на краю бокала напоминала заснеженные польские леса. Коктейль «Высокие Татры» произвел фурор в барах, где Лавинь его подавал — хотя, к ужасу Мариано, чехи и в самом деле ели засахаренные веточки! «Я боялся, что они меня убьют», — признавался он впоследствии.
Из Чехословакии Лавинь поехал в Болгарию, где провел четыре месяца в качестве «приглашенного хозяина» в огромном, в советском стиле, баре-ресторане на черноморском курорте Золотые Пески. Во время его пребывания бар переименовали в «Каней» переоборудовали для рекламы одноименного кубинского рома. Потолок затянули вьетнамскими циновками, отдаленно напоминавшими соломенные крыши кубинских домов, а стены украсили всевозможными безделушками, намекавшими на африканские и местные черты далекой Кубы. Искусственные калебасовые деревья были увешаны разноцветными электрогирляндами. «Все клиенты хотели купить эту дребедень и забрать домой, — рассказывал Лавинь, вернувшись на Кубу. — Кажется, они думали, будто она настоящая. Однажды мы повесили какие-то маски и деревянные мечи — так на следующий день все растащили».
Турне Лавиня по Восточной Европе во многом напоминало поездку торгового агента «Бакарди» Хуана Прадо по Западной Европе на несколько лет раньше. Оба оказались одни в незнакомых странах, оба продвигали продукт, в которым были искренне заинтересованы, оба находились в сложных обстоятельствах. Прадо остро ощущал разлуку не только с семьей, но и с родной Кубой — он вовсе не был уверен, что когданибудь увидит ее вновь. Лавинь знал, что на Кубу он вернется, однако во время поездки по социалистическим странам он окончательно уверился в том, что его страна вошла в новый, чуждый мир, очень далекий от веселой, легкой жизни, которую знали кубинцы до Фиделя.
* * *
В 1969 году Фидель Кастро заставил всю страну в едином — и, как сказали бы многие, нелепом — порыве добиваться в 1970 году урожая сахарного тростника в десять миллионов тонн. До сих пор рекордным был урожай в 7,3 миллиона тонн в 1952 году.
Урожай в десять миллионов тонн принес бы Кубе обильный доход — а в те времена финансовое положение страны было напряженным, а Кастро поставил эту цель перед своим народом так, словно это был спортивный рекорд, и сказал, что речь идет «о чести страны». Фидель дал понять, что требует всенародного участия, так что «добровольцами» на тростниковые плантации отправились все — государственные служащие, учителя, студенты, фабричные рабочие. Несмотря на это, урожай не дотянул до намеченной цифры на полтора миллиона тонн, хотя половину урожая 1969 года оставили на полях несжатой и она, соответственно, тоже была учтена. Из других отраслей экономики в сахарный сектор было перенаправлено столько ресурсов, что реальная цена урожая сахарного тростника, по словам министра труда Кубы Хорхе Рискета, оказалась втрое больше, чем его стоимость на мировом рынке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});