Читать интересную книгу Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

7-е Іюля. Я долженъ былъ перервать мое письмо вчера потому, что у меня догорѣли свѣчи, и мой человѣкъ уже отправился спать. Я вчера простился съ Трубецкимъ, который ѣдетъ сегодня. Скарятину Влад. я до сихъ поръ не могъ доставить твоего письма потому, что онъ изволитъ забавляться на охотѣ и до сихъ поръ не возвращался домой. Вотъ тебѣ записку Чаадаева, на которую я отвѣчалъ: не знаю, и обѣщалъ спросить у тебя. Прощай. Твой И. К.

9.

А. А. ЕЛАГИНУ.[33]

(Мартъ 1834 г.).

Милый другъ Папинька, я такъ полонъ чувствъ и мыслей, которыя бы хотѣлъ передать Вамъ, что не знаю съ чего начать письмо. — Я видѣлъ Наталью Петровну, — мы объяснились съ нею, Маминька согласна, и для нашего щастья недостаетъ теперь только Вашего благословенія. Ради Бога пришлите его скорѣе и такое сердечное, отеческое, дружеское, какаго я ожидаю отъ Васъ, и которое необходимо мнѣ какъ одно изъ первыхъ условій щастья. — Щастье! это слово, отъ котораго я было отвыкъ, и которое вдругъ воскресло для меня съ полнымъ, глубокимъ смысломъ. Раздѣлите его со мною Вашимъ сочувствіемъ, — теперь дружба Ваша нужнѣе для меня, чѣмъ когда нибудь. — Разсказать подробности всего я теперь не въ состояніи. При свиданіи можетъ быть я успѣю привести свою голову въ порядокъ. Можетъ быть на слѣдующей почтѣ буду писать къ Вамъ. Теперь я похожъ на слѣпаго, который вдругъ увидѣлъ свѣтъ, и еще не умѣетъ отличать предметовъ отдѣльно, а только видитъ, что все вмѣстѣ свѣтло и ясно. Вотъ почему и теперь могу дѣлиться съ Вами только этимъ общимъ впечатлѣніемъ и для него даже не нахожу словъ. — Жду Вашего письма съ живымъ нетерпѣніемъ и безо всякаго безпокойства. Да, я увѣренъ и ни минуты не сомнѣвался, что мое щастье будетъ для Васъ щастливымъ чувствомъ, что Вы раздѣлите его вполнѣ, и благословите насъ какъ дѣтей своихъ и друзей. Обнимаю Васъ крѣпко, и за себя и за Наташу.

10.

А. П. ЕЛАГИНОЙ[34].

(1836).

Поблагодарите хорошенько нашего добраго Жуковскаго. Стало быть и здѣсь, между собакъ, картъ, лошадей и исправниковъ, можно жить независимо и спокойно подъ крыломъ этого генія-хранителя нашей семьи. Пожалуйста напишите объ немъ побольше, его словъ, его мнѣній, всего, куда брызнетъ его душа....

Мы послали вамъ стихи подъ именемъ Бенедиктова. Однако это была мистификація, въ которой прошу и васъ участвовать, сохраняя всевозможную тайну. Вотъ въ чемъ дѣло: наканунѣ нашей присылки стиховъ мы смѣялись тому, какъ наша публика и Шевыревская партія восхищаются Бенедиктовымъ и прочими рифмоплетеньями, гдѣ поэты безъ мыслей притворяются мыслящими потому только, что прочли нѣсколько Нѣмцевъ, не понимая, можетъ быть, половины, похоже на то, какъ покойный П., пробывъ нѣсколько лѣтъ подлѣ Ермолова, выучилъ нѣсколько его словъ, принялъ у него книжный языкъ и важную фигуру и поразилъ весь почтамтъ своимъ умомъ и тонкою прозорливостью. Въ доказательство, какъ легко писать такіе стихи, мы втроемъ съ женой и братомъ начали піесу за ужиномъ и кончили, не выходя еще изъ за стола. Къ тому же до самаго послѣдняго стиха мы не знали, куда зайдемъ, ни о чемъ пишемъ. Къ тому же насъ еще затруднила Наташа, которая непремѣнно требовала вставить осину, какъ еще никогда не воспѣтую. Теперь, милая маменька, такъ какъ вы обманулись, то слѣдовательно и всякій обманется. Нельзя ли вамъ исполнить наше желаніе и обмануть Шевырева, такъ чтобы онъ помѣстилъ ее въ первомъ номерѣ, однако безъ имени, а только поставилъ бы В. Б..., это будетъ Варвара Боровкова, ваша бывшая прачка, отъ имени которой мы ему и еще пришлемъ стиховъ, если онъ до нихъ разохотится. Велите пожалуйста переписать незнакомой рукой и черезъ кого нибудь передать ему. Пожалуйста, постарайтесь объ этомъ. Если эпиграфъ покажется вамъ уже слишкомъ глупъ, то вмѣсто Гете подпишите Тикъ, подъ фирмою котораго всякая безсмыслица сойдетъ.

11.

В. А. ЕЛАГИНУ[35].

(1842 г.).

Любезный братъ Вася. Это письмо получишь ты отъ князя Гагарина, который взялся доставить его, и съ которымъ ты долженъ познакомиться непремѣнно. Это одинъ изъ людей рѣдкихъ по внутреннимъ и внѣшнимъ качествамъ. О мнѣніяхъ его не говорю, ты самъ увидишь и оцѣнишь хорошее, а въ чемъ не сойдешься, то конечно извинишь ему ради чистоты намѣреній. — Я люблю его и уважаю и желалъ бы только чтобы нѣкоторыя особенности не мѣшали намъ вполнѣ сочувствовать другъ другу. — Напиши мнѣ объ немъ и пожалуйста не откладывай, какъ я, который до сихъ поръ не собрался къ тебѣ писать, хотя многое нужно переговорить. Теперь спѣшу и потому оставляю до слѣдующаго письма по почтѣ. — Одно только необходимымъ считаю сказать теперь не по почтѣ, чтобы ты посовѣтовалъ Попову и другимъ русскимъ быть поосторожнѣе въ ихъ разговорахъ. — Поповъ наговорилъ что то о движеніи умовъ въ Москвѣ, о какомъ то новомъ стремленіи, о какомъ то духѣ и пр., все вещи, которыя здѣсь пугаютъ и могутъ быть вредны и ему и его пріятелямъ здѣшнимъ и тамошнимъ. Нѣмцы ужъ собирались объ этомъ толковать въ журналахъ, что вышло бы и вздорно, и смѣшно, и не безвредно. Урезонь его и поклонись ему отъ меня.

Нынче Маменькино рожденіе. Поздравляю тебя и обнимаю отъ всей души. До слѣдующаго раза, надѣюсь скоро.

Твой братъ И. Кирѣевскій.

Пожалуйста не скупись извѣстіями о Шеллингѣ.

12.

А. С. ХОМЯКОВУ[36].

Долбино. 1844. 10-е Апрѣля.

Письмо твое, любезный другъ Хомяковъ, отправленное изъ Москвы 21-го Марта, я получилъ 5-го Апрѣля, вѣроятно отъ того, что оно шло черезъ Тулу. — Предложеніе твое доставило мнѣ истинное, сердечное удовольствіе, потому что я ясно видѣлъ въ немъ твое дружеское чувство, которое, въ послѣднемъ итогѣ, есть чуть ли не самая существенная сторона всякаго дѣла. Что же касается собственно до этого дѣла, то если въ немъ и есть другая сторона, дѣловая, то такъ завалена затрудненіями, что врядъ ли и вашей дружбѣ возможно будетъ откопать ее. Впрочемъ представляю мое полное и подробное мнѣніе объ этомъ предметѣ на судъ тебѣ, братьямъ Петру и Васѣ[37], и тѣмъ, кто вмѣстѣ съ вами интересуется объ этомъ дѣлѣ.

Я думаю, что лучше и полезнѣе, и блестящѣе, и дѣльнѣе всего издавать журналъ тебѣ. Тогда во мнѣ нашелъ бы ты самаго вѣрнаго и дѣятельнаго сотрудника. Потому, что хотя мнѣ запрещено было издавать Европейца, но не запрещено писать и участвовать въ журналахъ. Если же ты рѣшительно не хочешь оставить свою куклу Семирамиду[38]

(потому что зайцы бы не помѣшали: на время порошъ могъ бы завѣдывать журналомъ другой), то отчего не издавать Шевыреву? Нѣтъ человѣка способнѣе къ журнальной дѣятельности. Къ тому же Москв. держался имъ, и слѣд. теперь при отъѣздѣ Погодина всего справедливѣе журналу перейти къ нему. Но такъ какъ ты объ этомъ не пишешь, то вѣроятно есть какія нибудь непреодолимыя затрудненія, т. е. его рѣшительный отказъ, и пр. и пр. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ вотъ что я скажу о себѣ: издавать журналъ было бы для меня самымъ пріятнымъ занятіемъ, и можетъ быть самымъ дѣльнымъ, потому что я по несчастію убѣдился, что для возбужденія моей дѣятельности необходимо внѣшнее и даже срочное принужденіе. Но противъ этого много затрудненій: 1-е, я обѣщалъ Семéну Исторію; 2-е, мнѣ былъ запрещенъ журналъ, и неизвѣстно, позволятъ-ли теперь. Примѣръ Полеваго, которому запретили одинъ и позволили другой, не знаю, приложится ли ко мнѣ. Развѣ 12-ти-лѣтняя давность послужитъ мнѣ замѣной другихъ заслугъ. Но безъ яснаго и формальнаго позволенія я издавать не стану, именно потому, что уже разъ мнѣ было запрещено. 3-е. Если мнѣ и позволятъ, то можно ли найти гарантіи противъ того, что опять Петербургскіе журналисты меня оклевещутъ, донесутъ и выхлопочутъ новое запрещеніе? Подвергнуться во второй разъ тому, чтобы быть жертвой Булгариныхъ, было бы уже черезчуръ глупо съ моей стороны и въ мои лѣта! Чтò, кажется, благонамѣреннѣе Погодина и его Москвитянина? Я такъ думаю, хотя и не читалъ его. А между тѣмъ сколько было на него доносовъ, и сколько разъ рисковалъ онъ быть запрещеннымъ, если бы не спасалъ его министръ. У меня этой опоры не будетъ, и никакой, а между тѣмъ Булгарины съ братіей будутъ на меня еще злѣе, чѣмъ на Погодина, потому что я имѣлъ неосторожность еще въ 29-мъ году обидѣть самолюбіе большей части Петербургскихъ литераторовъ и сдѣлать ихъ своими личными врагами. Противъ этого могло бы быть одно спасеніе: если бы человѣкъ благонамѣренный и неподкупный, и вмѣстѣ сильный, взялъ журналъ подъ свое покровительство, т. е., говоря покровительство, я разумѣю не послабленіе цензуры, но напротивъ увеличеніе ея строгости, только не безтолковой, и вмѣстѣ защиту отъ доносовъ и заступленіе отъ запрещенія. Такимъ человѣкомъ я разумѣю Строгонова, но не знаю, согласится ли онъ на это. Вотъ какъ я воображаю себѣ это дѣло: если бы кто нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ сказалъ ему слѣдующее: Вашему сіятельству извѣстно, что П. уѣзжаетъ за границу и продаетъ свой журналъ. Купить его желалъ бы К., надѣясь, что послѣ 12-ти лѣтняго молчанія ему позволено будетъ говорить, тѣмъ болѣе, что когда онъ черезъ знакомыхъ своихъ справлялся о томъ, то ему отвѣчали, что запрещенъ Европеецъ, а не онъ, и поставили въ примѣръ Надеждина и Полеваго, находившихся въ томъ же положеніи. Но К. естественно не хочетъ въ другой разъ подвергнуться той же участи, и потому не рѣшается просить позволенія прежде, чѣмъ узнаетъ, можетъ ли, въ случаѣ разрѣшенія, надѣяться на ваше покровительство журналу. Образъ мыслей его вамъ извѣстенъ. Подъ покровительствомъ разумѣетъ онъ одно: увѣренность, что при самой строгой цензурѣ, какую вамъ угодно будетъ назначить, отвѣтственность затѣмъ будетъ лежать на ней, а не на немъ.