Никита вскочил на ноги. Ударила в голову пьяняще-красная волна, застив взор, метнулась к голенищу ладонь, словно сам собой оказался в руке новый нож.
– Я ее сейчас люблю! Да я Семена за это…
О-ох!!!
Никита захлебнулся криком и вторично осел на землю. А пьяненький дед присел рядом, уложив свою словно деревянную руку парню на плечо. Понятно, что дернись – прижмет та рука шею вторично, а с нею и ярость безрассудную обратно в печенку загонит.
– Не гоношись, парень, – строго сказал дед Евсей. – Дай слово, что бузить боле не будешь, тады нож отдам.
Никита кивнул, принял обратно свой нож, неведомо каким образом оказавшийся у деда в руке, засунул его за голенище и насупился, едва сдерживая предательские ребячьи слезы, недостойные взрослого и многоопытного охотника, коему уже без малого восемнадцать весен минуло.
– Кулаками здесь вряд ли делу поможешь, – продолжал дед Евсей. – А на всякую силу другая сила найдется, посильнее. Ты люби, люби. А еще лучше поплачь. Так оно скорее перелюбится. Только не на людях плачь, а домой иди. Негоже будущему ратнику при всем честном народе слезьми заливаться. Сам дойдешь, дурить не будешь?
Никита кивнул вторично.
– Ну и ладно, – сказал дед Евсей, вставая. – Ежели бы ты знал, сколь раз я за свою жизнь вот так по бабе убивался, – подивился б изрядно. Но попомни мои слова: от такого горя первейшее средство – моченое яблочко и жбан медовухи. Причем яблочко – продукт несущественный, ежели и нету его – и так ладно. Но вот без остального – никак нельзя…
Никита, не слушая, шел… по дороге ли, не по дороге – какая разница? Лишь бы подальше от занудного, не по возрасту сноровистого деда и от запертых ворот, за которыми сейчас творилось невыносимое…
На другой стороне улицы распахнулась дверь большой, добротно сложенной кузни. Из широкого дверного проема на улицу дохнуло жаром. Вместе с жаром наружу шагнул бородатый мужик, под плечи которого, вероятно, тот проем и рубился – в иной ему бы боком входить пришлось. Следом за кузнецом выволокся слегка задохнувшийся и оттого бледный с лица подмастерье, плечами и статью учителя не догнавший, но бороду отрастивший уже на треть длины бороды учителя.
Кузнец вдохнул-выдохнул пару раз, словно кузнечные мехи, прокачал легкие, выгоняя накопившуюся в них угольную пыль. Мимо него, чуть не задев бородача плечом, прошел Никита, ничего не видя перед собой. Кузнец посторонился, пропуская парня, и еще некоторое время смотрел ему в спину, морща лоб и покусывая нижнюю губу.
– Ох, не дело затеял воевода дочку супротив воли за постылого выдавать, – глухо сказал он наконец. – Да и Никита, того и гляди, руки на себя наложит.
Подмастерье пожал плечами.
– Дык на то он и воевода, дядька Иван. Абы кого княжьим пестуном[47] не поставят. Нам-то что – мы люди маленькие.
Кузнец медленно обернулся, посмотрел на подмастерье задумчиво, после чего влепил ему увесистый подзатыльник ладонью, твердостью от железа почти неотличимой.
– Понимал бы чего, недоросль! – резко выплюнул слова Иван, словно молотом ударил. – А еще кузнецом стать собрался! Негоже это, когда люди супротив закона Божьего идут!
Подмастерье с опаской ощупал затылок. Шишки, похоже, не миновать. Хорошо, что по затылку вдарил, а не в подглазье, а то б и по улице не пройти – девки засмеют.
Тяжела наука у кузнеца Ивана! А куда деваться? Считай, повезло. Иван первейший коваль не только в Козельске, но и на многие версты вокруг него. И тут два пути – либо науку перенимай, либо обратно на улицу иди, коль такой умный. Хошь в побирушки, хошь в ушкуйники[48]. Да только пока та наука переймется, своя умная голова кузнецовыми ладонями в чушку перекуется, ни одна шапка не налезет.
– Да я чо? Я ничо, я ж так сказал… – пробормотал подмастерье, на всякий случай готовясь прикрыться руками. А все ж любопытство пересилило. – А это, дядя Иван, только вот непонятно – где есть здесь закон Божий? Воля родительская – это ж и есть закон?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Иван грохнул кулачищем в косяк, подмастерье мысленно перекрестился.
– Дурень! – взревел кузнец. – Совесть человеческая – это и есть закон Божий! И когда супротив совести за серебряную гривну родную дочь отдают… Э, да что там! Пошли, хватит лясы точить, работа не ждет!
Кузнец повернулся, впихнул подмастерье обратно в кузню, вошел следом и громко хлопнул дверью так, что со стрехи на крыльцо посыпалась труха и шумно взлетела с резного конька крыши сонная ворона, оглашая улицу дурным возмущенным криком.
* * *
Тусклый свет едва пробивался в окно, затянутое мутным бычьим пузырем. Но весеннее солнце хоть и не жаркое, но упорное. Не теплом, а упрямством перебарывает суровую старуху зиму, которая хошь не хошь, а вынуждена отступать в далекие северные земли под давлением набирающего силу древнего Ярилы[49].
Настойчивый лучик все ж таки пробился сквозь муть пузыря и, добравшись до большого камня, вделанного в массивное золотое кольцо, заиграл, преломляясь в гранях и обретая утраченную силу.
Кольцо было надето на толстый волосатый палец, который вкупе с такими же волосатыми соседями составлял десницу[50] уважаемого в городе купца Семена Васильевича, который нынче соизволил посетить дом городского воеводы и покуда сидел в горнице за пустым столом, дожидаясь хозяина. Время от времени купец как бы невзначай поворачивал десницу и так и эдак, любуясь игрой камня и ухмыляясь при этом в бороду каким-то своим донельзя приятным мыслям.
Хлопнули ворота, процокали по двору конские копыта. Гость хмыкнул довольно – и тут же придал лицу усталое выражение крайне занятого человека, оторвавшегося от дел величайшей важности ради незначительной безделицы.
Хозяин долго ждать себя не заставил. Скрипнули пару раз ступени, принимая на себя тяжесть мощного тела, и, пригнувшись слегка, дабы не задеть дверной косяк шеломом, в горницу вошел хозяин. Прищурился, словно, попав с улицы в темень, не узнавая гостя и давая тому возможность поприветствовать хозяина первым. Однако гость особо не торопился с поклонами, а тоже прищурился, будто со свету, хлынувшему в горницу из-за распахнутой двери, после чего неторопливо приподнялся с лавки, и, выждав время, когда и хозяину уж пора бы распознать, кто перед ним, отвесил поклон с воеводой одновременно.
– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе, богатым будешь.
– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что, произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.
Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова, – нехай тешится до поры, мы люди не гордые.
Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои ладони не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.
Воевода, сев напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:
– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?
Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешенными к нему сбоку черпаками.