Под стенами – глубокий ров. Через ров перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, которые накрути на ворот, стоящий внутри крепости, и станет поднятый мост лишним щитом для мощных дубовых ворот, которые сейчас открыты нараспашку. Однако у железного ворота, поднимающего мост и одновременно запирающего ворота, постоянно дежурят оружные отроки[43] из детинца – мало ли что? Беда из Степи приходит всегда неожиданно…
Хорошо защищен град Козельск – да оно и понятно. Выстроенная на границе с Диким полем крепость, охраняющая торговый путь, по которому и в мирное, и в военное время в обе стороны идут караваны с товарами, не может быть иной. Так говорилось половцам, с которыми до поры в мире были, когда те вопрошали – не от нас ли обороняться собираетесь? На самом же деле не для охраны торгового тракта и не для обороны купцов от половецких шаек строили эдакую твердыню.
Козельск – русский щит от Дикого поля, который еще Степью порой называют. Случись серьезный набег – первый удар примет на себя город Козельск. Оттого и детинец внутри города велик, поболе, чем в той же Рязани будет. И каждый житель города с малолетства к воинскому делу приучен. Не с мечом – так с луком, копьем или с самострелом искусен. Даже старый дед Евсей, который уж забыл давно, сколько весен на свете прожил, и тот засапожный нож за три сажени[44] в яблоко всадить может.
Да только говорят, нынче набег другим путем пошел. Гуляет по Руси горе невиданное – степная Орда, сметая все на пути своем. В Козельске же не то что верных вестей – слухов и тех не дождешься. Потому как часто некому те слухи принести. Не щадит Орда на своем пути никого, кто меч против них поднял. А нынче вся Русь и есть тот меч, который Орда грызет неистово железной пастью. И серьезные щербины уже на том мече, того и гляди – переломится.
Но пока все тихо в приграничном городе-крепости. Жизнь идет своим чередом. Стучат в кузницах кузнецы, бабы вон за водой направились с коромыслами, детишки босоногие из стылой грязи куличи лепят, воевода по улице проехал, спешился у ворот, домой к себе пошел, ведя коня в поводу. Не в броне[45] воевода, только с мечом у пояса. Но на то ж он и воевода, чтобы с мечом ходить, звание обязывает. А что не в броне – то хорошо. Стало быть, ничего подозрительного на пять верст в округе не видят на башнях дозорные. Тихое утро.
Видный светловолосый молодец в потертом тулупчике вышел из кузницы, внимательно рассматривая новый охотничий нож. Знатный нож, ничего не скажешь. Кузнец Иван других и не делает. За такой не жалко бобровой шкурки отдать.
Парень провел лезвием поверх руки, сдул сбритые волоски. Эх, хороша работа! Такой нож не сразу затупится и не сломается об медвежью кость, случись с Хозяином леса накоротке перемолвиться.
Молодец нехотя спрятал новое приобретение за голенище сапога и поднял глаза. На его лице расплылась радостная улыбка.
По улице шла девица-краса в нарядном полушубке, неся на расписном коромысле небольшие ведра с водой. И лесному ежу понятно, что вроде как незачем воеводиной дочке по воду ходить, на то дворня есть. Но в тереме скучно, а у колодца все козельские девки собираются посплетничать. Так как тут дома усидеть? Да и по дороге туда-обратно сколько ж парней по пути встречается. Улыбаются, подмигивают, жаль только, подойти боятся. Строг воевода козельский, и кулак у него – как помойная бадья. Даже бить не надо, просто опустит на темечко – и осядешь на землю, словно куль с навозом, мозги свои непутевые в весенней грязище искать.
Но парень, видать, попался отчаянный и воеводиного гнева особо не опасался. Рванув с места, он в два прыжка догнал девушку и, пристроившись сбоку, пошел рядом.
– Помочь, Настасьюшка?
Девушка улыбнулась и опустила глаза.
– Благодарствую, Никита, сама уж как-нибудь. До дома, почитай, пара шагов осталась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Действительно, до ворот воеводиного подворья осталось совсем немного. Парень, которого девушка назвала Никитой, наклонился к ее уху и горячо зашептал:
– Настасьюшка, я тут это… Ежели сватов зашлю? Пойдешь за меня?
Лицо девушки залилось румянцем, словно маков цвет. Качнулись ведра на коромысле, плеснув студеной водой на шествующего через улицу важного петуха, отчего тот, подпрыгнув и издав глоткой что-то совсем непетушиное, припустил вдоль улицы не хуже воеводина скакуна.
– Да что ты, Никитка, ей-богу!
Девушка ускорила шаг и гибкой лаской юркнула в ворота. Однако через мгновение из-за полуоткрытой створки показалась розовая мордашка, с которой и не думал сходить румянец.
– А и зашли, – бросила скороговоркой. – Ежели батюшка не воспрепятствует, тогда, может быть…
Не договорив, мордашка исчезла. Захлопнулись тяжелые створки, лязгнула заворина[46].
Никита сорвал с головы шапку, метнул под ноги в лужу воды, выплеснутой из Настиного ведра, и прошелся вокруг той лужи вприсядку.
– А зашлю! – вскричал. Наплевать, что народ кругом, – пущщай слышат! – Вдруг не откажет Настин батюшка! Вдруг повезет несказанно и мне в кои-то веки!
Однако народу, похоже, было не до Никиты. Знакомый ярмарочный скоморох Васька, шедший мимо, услышав Никитов вопль, вместо того чтоб подколоть жениха по-дружески весело да с прибауткой, лишь буркнул на ходу сквозь зубы «здоро́во, Никита» и быстро прошел мимо.
– Вдруг оно ничего не бывает, парень, – послышалось за спиной.
Никита обернулся.
Сзади стоял дед Евсей. Мужик в прошлом разбитной, лихой вояка из княжьей дружины, однако выпертый оттуда воеводой за пристрастие к хмельной медовухе, что с ратной наукой есть вещь ну никак не совместная. Однако, несмотря на грехи молодости, еще многое что мог дед Евсей показать юным гридням… когда не был налит до бесчувствия напитком, погубившим некогда его ратную карьеру. Сейчас дед Евсей тоже был слегка поддат, но на ногах держался крепко.
– Об чем ты, дядька Евсей? – спросил Никита, наморщив лоб.
– Да все об том же, – вздохнул дед, наклоняясь и выуживая из лужи Никитину шапку.
– Ладно тебе, дядька Евсей, – засмущался Никита. – Благодарствую, я уж сам как-нибудь…
– Вот то-то и оно, что как-нибудь, – снова вздохнул дед, отжимая шапку и протягивая ее парню. – Все в этой лядащей жизни как-нибудь да через одно место.
Сказал – и, плюнув смачно под ноги, с душой втер лаптем в землю выплюнутое. На Никиту дохнуло густым перегаром.
Никита поморщился, но послать старого человека нехорошим словом подальше было неловко. Потому Никита, соблюдая приличия, повторил:
– Ты об чем толкуешь-то, дядька Евсей?
– Об свадьбе твоей, – глухо сказал Евсей, отворачиваясь. – Которой не будет. Ты уж крепись, парень.
– Как так «не будет»? – выдохнул Никита, теряя терпение. – Да ты…
– Твой брат старшой к ее батьке уже сегодня с утра пораньше сам вперед своих сватов в дом пожаловал. Сейчас, поди, уже воеводу дождался. Небось, сидят, договариваются.
Лицо Никиты окаменело.
– Семен?!! Как?!!
Старик сделал шаг и положил на плечи парня руки, похожие на узловатые корни деревьев.
– Вот так, – сказал жестко. – И полну шапку серебряных гривен в приданое дает.
У Никиты подкосились коленки. Словно под весом тяжелых стариковских ладоней, парень медленно осел на землю. И прошептал растерянно, еле слышно:
– Дядька Евсей, так что ж мне делать-то теперь? Мне ж без нее не жить!
Широкая ладонь, рассеченная надвое старым шрамом, неумело погладила парня по непослушным вихрам.
– Да не убивайся ты так, Никитка, – сказал Евсей, другой ладонью согнав с ресницы непрошеную соринку, от которой в глазу защипало. – Баб на земле – как зерен в амбаре. Опоздал ты маленько, поздно с охоты нынче вернулся. Да, кстати, ты ж вроде как из охотников в ратники податься собирался? Вот князь наш малый Василий подрастет, в поход соберется. К тому времени и ты, глядишь, в детинце ратному делу обучишься. Вернешься с походу в сброе, при коне, да в переметных сумах серебро звякать будет, а не ветер свистеть, – вот тады и жениться можно.