и не опасной. Страшная ярость, смешанная со страхом, светилась в глазах хищника, горец начал выкрикивать угрозы, и медведь ретировался.
Эйримах слезла с камня и подошла к горцу. Когда зверь скрылся из виду, они оба опустились на землю и долго молчали, тяжело дыша.
В брешь между скалами в долину сочился влажный свет, и казалось, что повсюду – на подлеске, на кедровых рощах, на уступах скал – лежит легкий снег. Молодые люди смотрели на это зрелище, постепенно приходя в себя, но еще не решаясь заговорить.
Эйримах с восторгом смотрела на своего юного великолепного спасителя; он же, видя, насколько она миловидна, был поражен тем, что она явно принадлежит к его племени, но при этом носит тунику из мочала – липового полотна. В нем проснулось робкое желание, которое усиливали завершившийся поединок и одиночество. Он улыбнулся светловолосой девушке, нежно наклонился к ней. Она тоже улыбнулась, полная благодарности и доверия. Тогда он приблизился и поцеловал ее нежные губы. Она с негодованием сопротивлялась, но он прижимал ее все крепче, держа как маленькую птичку в своих сильных руках, шептал ласковые слова со сладострастной и полной решимости улыбкой. В ее душе смешались паника, страх, вызванный печалью и ощущением собственной слабости.
Но в глубине ее сердца верх одержал Ин-Кельг. Его образ словно вселил в нее приток силы и принес освобождение: она прыжком отскочила в сторону, затем, видя, что ее никто не преследует, стала ждать, что скажет незнакомец. Но он молчал, и она начала умолять его о пощаде, сбивчиво рассказывала о том, как попала в плен, о своем желании встретиться с женщинами его племени. Он не двигался, слушая ее с глубоким изумлением, и ответил именно так, как она надеялась, ибо эта светлокожая целомудренная девушка пленила его не только телом. Она поняла это по дрожи в его голосе и перестала бояться. Теперь они шли бок о бок. Звуки рога все еще разносились над горой. Он объяснил, что объявлена война против озерчан. Она рассказала о своем бегстве, о надежде быть принятой горными племенами.
Через час они подошли к хижинам на плато, защищенном скалами. Там горел большой костер, который поддерживали женщины и дети. Тогда молодой горец громко крикнул:
– Дитхев! Хогиоэ!
Появились две молодые женщины и удивились, увидев незнакомку в тунике из липового полотна. Юноша сказал Эйримах, что Дитхев и Хогиоэ – его сестры, а его самого зовут Тхолрог. Хогиоэ взяла Эйримах за руку и повела в хижину.
Беглянка была поражена бедностью жилища, освещенного и луной, и сосновой головешкой, которую Дитхев положила на землю перед дверью. Ничего похожего на привычный мирок озерных деревень – ни мебели, ни керамики, ни перегородок между комнатами, ни шкафов – только помещение круглой формы, большие неотесанные камни вместо сидений, земляной пол. Правда, стены были украшены шкурами, рогами горного козла и оружием.
Эйримах была немного разочарована. Хогиоэ и Дитхев, высокие, хорошо воспитанные девушки, явно не обладали проницательностью, стремительностью, уверенными и изящными манерами, присущими темноволосым озерным женщинам. Они были скорее грузными и медлительными, об их доброте трудно было судить по далекому от изысканности приему: они поставили перед Эйримах множество незатейливых и обильных блюд, почти все – мясные, приправленные кедровыми орешками.
Она ела и пила чистую воду из альпийских источников и постепенно приободрялась. Потом кинулась в объятия Хогиоэ и Дитхев и вдруг, когда они ответили ей лаской, почувствовала силу своего народа – так суровая история соседствует с песней; она рыдала, вспоминая о том, как попала в плен, бежала, о том, как потеряла Ин-Кельга, горевала о своей мечте… Теперь к этим воспоминаниям прибавились странствия, горы и просветы между ними, безмятежность небес, сон ветра и страх перед опасностью. Две высокие сильные девушки обнимали ее, по-женски позволяя ей выплакаться, им тоже было грустно, у них дрожали губы.
Вошел Тхолрог. Печаль девушки встревожила его. Нельзя позволять гостье плакать, это проклятие для дома, если под его крышей чужестранец проливает слезы. Но вот в обрамлении светлых волос показалось ясное, словно прозрачное лицо Эйримах, по нему блуждала еще робкая улыбка. Хогиоэ сказала Тхолрогу, что на сердце у их гостьи тяжело, но она рада такому теплому приему. Он не мог разобраться в собственных чувствах: с одной стороны, он неудержимо желал эту непорочную девушку, а с другой – в нем вызревал драгоценный цветок возвышенной любви. Обуреваемый волнением, он подвел ее к костру, где мужчины и женщины внимали словам могучего старца. Хогиоэ и Дитхев посадили девушку между собой. Тхолрог сел напротив сестер, испытывая смятение при виде Эйримах. Старик, который произносил речь, тоже долго вглядывался в нее. Это был отец Тхолрога, славившийся умением читать по лицам. В мерцающем свете, в пелене дыма, эта бледная и изящная девушка внезапно поразила его, он молча любовался ею; как и многие патриархи, в отличие от обычных людей, он был наделен даром смотреть в будущее. Он повернул к сыну массивную голову, увенчанную гривой волос, и произнес:
– Ее сердце заговорило!
Тхолрог побледнел, он мечтал завоевать Эйримах, убив соперника, мечтал потрясти ее своими подвигами. Она приветливо улыбнулась величественному старцу, с которым ее разделяло полвека, и тот ответил улыбкой на порыв гордой девушки. Взволнованный присутствием юной слушательницы, он снова обратился к соплеменникам, сгрудившимся вокруг костра, и Эйримах, оказавшись вдалеке от суетливых и напыщенных озерчан, стала внимательно и восхищенно слушать трагическую историю, от которой содрогнулись бы горы.
Глава третья
Резня
Мокрый до нитки, полный горького негодования от схватки с Роб-Сеном, Вер-Скаг сидел на настиле. Ночь, луна над озером, очарование природы, далекий профиль голубоватых гор, бросающих огромные тени, – все это вызывало в нем необъяснимую дрожь, усиливало его желание мстить, заставить человеческое существо кричать от боли. Очень скоро он сумел воплотить в жизнь идею, которая возникла у него при виде горцев. Перерезать им глотки значило отомстить за кражу двух коров, в которой он их обвинял. Развязав войну, он хотел навредить Роб-Сену, ведь тот представлял партию мира. Ну и, наконец, среди всеобщего смятения отравленная стрела могла бы невзначай поразить гиганта.
Он встал, вглядываясь в темноту ночи, и, казалось, проверял, насколько осуществимы его свирепые намерения. Он хотел было отказаться от них в силу обычаев, из страха перед колдунами или возможной неудачи, но вскоре в его массивной голове, как светлячок в траве, забрезжила хитрая уловка, и на свирепом лице заиграла горделивая и глупая улыбка.
Он медленно пошел по деревне, стучась в двери