патрульных автомобиля ГАИ еще посверкивали мигалками. Посередине площади толпа поселковых окружила группу мужчин. И Коршак узнал главного из них.
Невысокий, кряжистый, с большой высоколобой головой, он слушал бледного директора, опустив свое с тяжелыми чертами лицо и заложив руки за спину. Директор стоял перед ним, вытянув руки по швам, говорил задыхаясь и время от времени облизывая губы. Поодаль — военные в полевой форме с ремнями через плечо. Два или три генерала, полковник. Коршак узнал и командира части — один он был в новеньком черном комбинезоне с желтой танковой эмблемой, нашитой поверх правого нагрудного кармана.
Петраченков подошел к главному. В это время директор замолчал, увидев Петраченкова.
Петраченков сказал в этой паузе:
— Секретарь парткома, Петраченков моя фамилия…
Главный обернулся, посмотрел внимательно.
Вот когда Петраченков осознал, что произошло с ним за эти сутки: ни трепета, ни робости в нем не было. И человек, к которому он обращался сдержанно и спокойно, вероятно, почувствовал это: он поднял на Петраченкова свои темные, стареющие уже в тяжелых мешках глаза. И посмотрел прямо в лицо Петраченкова. И тот этот взгляд выдержал. Да он, собственно, и не выдерживал, просто ждал, что ему скажут или о чем спросят.
— Рассказывай. По порядку рассказывай. И сколько людей потерял и сколько техники.
Обращение этого человека к Петраченкову на «ты» не вызвало в Петраченкове никакой реакции.
— Горело давно, товарищ Ломанов, вы знаете…
Ломанов знал. Он было нахмурился, когда Петраченков сказал эти слова, он сам все это знал давно и видел сам тоже, когда по делам своим пролетал здесь, да и не только здесь. Он и причины знал, и знал, с кого спросить, но более того, он знал и свою вину, теперь он знал ее совершенно отчетливо. И если до того, как он выехал в пострадавшие поселки, вина его, ошибка, что ли, носила в его представлении отвлеченный характер, то здесь она обрела конкретную форму. Цифры убытков, теоретические выкладки на будущее — как отзовется это бедствие в ближайшем десятилетии на природе и на животном мире, на экономике? — стали иметь лица, вид, даже запах, неистребимый запах беды.
И Ломанов нахмурился, думая, что Петраченков, запинаясь и путаясь от волнения, сейчас начнет говорить ему, сколько раз они отсюда звонили, сколько отправили докладных записок… Но Петраченков не стал говорить об этом, он сказал, что Зубов увел своих на трассу строящейся дороги в строительный батальон Желдакова, что два других участка еще раньше, сохранив технику, вырвались сюда, он сказал, что часть взрослых жителей и детей вывезли до пожара, будто сердце чуяло. Так и сказал: будто сердце чуяло.
— Ты, небось, своих-то вывез? — отрывисто спросил Ломанов.
Петраченков, скучно посмотрев поверх лысеющей головы его, ответил бесцветным голосом:
— Нет, своих я не вывез, они где-то здесь.
— Сейчас придет госпиталь, придут кухни и машины. Мы должны решить, что делать. У тебя много раненых?
— Не знаю. Еще некогда и некому было считать. Но они все здесь. Можно посмотреть. Там санинструктор-танкист. Сержант. Фельдшер и Настя наша.
Ломанов спросил:
— Врач?
— Нет, заведующая ларьком.
— Сколько всего здесь людей?
Петраченков пожал плечами.
— Я знаю только тех, кто работал все это время. Их немного — сорок два человека, из них восемь женщин. Дети. Остальных не считал. В начале тайфуна мы самопроверялись… Ну, как это сказать, в общем, соседи проверяли соседей, они же знают друг друга. Мы никого не оставили. Последних из колодца забирали танкисты.
— Скажите, — негромко спросил Ломанова Петраченков, — можно ли будет похоронить их вместе на площади. Своего-то мы похороним. — Он сказал это вроде как бы с вызовом, мол, что вы ни делайте, а мы своего похороним вот здесь, на площади. И он еще сказал: — Попросите танкистов, чтобы они разрешили и Артемьева положить здесь. Они ведь буквально приварились друг к другу. А вам будет проще попросить высокое военное начальство.
Ломанов усмехнулся. Петраченкову показалось, что он усмехнулся. Он как-то совсем забыл, с кем говорил, — Ломанову совсем не надо просить никакое начальство, ему стоит только сказать. Но своего Петраченков все равно похоронил бы здесь, даже если бы Ломанов не согласился.
Ломанов сказал, когда они остановились:
— Ты знаешь, Петраченков, что сказали в Москве? Там сказали — восстановить людям все — до последней штакетины… Я и сам скажу и ты скажи им, — все до последней штакетины… И мы построим здесь хороший поселок. Современный.
— А стоит ли? Тайга-то сгорела.
— Стоит, — сказал он. — Восстановим. А твоя задача — сохранить людей. Понимаешь, не просто людей, а всех вместе. Если вы такое выдержали, вам цены нет.
Потом, когда уже Ломанов поговорил с погорельцами, когда уже пришли военные машины с кухнями и госпиталем, садясь в машину, он сказал:
— Прощай, Петраченков. Я очень жалею, что раньше не знал тебя. Но у меня хорошая память на людей. И ты знай это…
А в ту минуту, когда Ломанов с Петраченковым пошли вдоль поселка и за ними было двинулись остальные, появился Гапич. Его танк тащил на буксире «Бурана», весь экипаж которого, за исключением водителя, торчал на броне.
Полковник извинился перед генералом, стоявшим рядом с ним, и пошел навстречу танкам. Гапич остановил свою сцепку и спрыгнул на землю.
— Товарищ полковник, командир третьей танковой роты майор Гапич. Рота принимала участие в отражении огня. Расчеты № 393 и 292 с позывными «Свет» и «Ураган» сели на днище в болоте в десяти километрах юго-западнее поселка, связи с ними не имею. Триста шестой по моему приказу был затоплен экипажем в реке. Имею трех раненых. Замполит роты, лейтенант Артемьев, пал смертью героя, выполняя военный и партийный долг. Расстреляно семьдесят осколочно-фугасных снарядов штатного калибра, танки имеют топливо на полчаса хода…
— Хорошо, что ты жив, — тихо сказал полковник.
И все-таки праздник чувствовался во всем: и в том, как собирались в небольшие группы мужчины, как окликали друг друга женщины, как вспоминали неловкие минуты, и даже в том, как жалели погибшее имущество и животных. Жалко, жаль, конечно. Но главное — выстояли.
Несколько черных «Волг» ушло. Остались только военные. Они ждали чего-то, и через час, когда уже начинались настоящие сумерки, появились бронетранспортеры с солдатами, одетыми в какие-то странные тяжелые комбинезоны. Краска на военных машинах вздулась, видимо, водители прорывались через огонь. Наверное, шли глухими проселочными и таежными дорогами, сокращая путь.
Спасательная рота привезла с собой подразделение санитаров с майором медицинской службы во главе, термосы с горячей едой, радиостанцию для Петраченкова. Они заранее знали, что делать. Никто как будто не распоряжался, но буквально на глазах зал превратился в палату