— Ну, ну, ну, перестали плакать, перестали! — положив свою легкую руку ей на голову, приговаривал Каримчик, пока Надя не успокоилась.
— Нервы, нервы это! — пояснил он Дусе.
— Уметь надо держать себя, — назидательно сказала Дуся.
— Верно, да кто умеет у нас!
После завтрака пришла Мымра. Глупая, добрая Мымра.
«Зачем мы ее так обижали!» — с раскаянием думала Надя, пока Мымра доставала из старенькой потрепанной сумки банку каких-то консервов.
— Ешь, Михайлова, это ананасовый компот, вкусный! Язык проглотишь!
— Спасибо, зачем вы! — прошептала Надя совсем осипшим от слез голосом. Она, не слушая Мымру, думала о своем и глядела, как, испуганно вращая большими серыми глазами, та говорила ей что-то очень важное. Наконец Надя сделала над собой усилие и начала слушать.
— Ты так билась и кричала, я испугалась — голос сорвешь и петь никогда больше не сможешь! Да, да, не смотри так, мне врач сказала…
— Мне все равно теперь!
— Ты вот что скажи! — понизила голос до шепота Мымра. — Ты случайно не того? Есть такой слух… — на самом деле ей поручил опер узнать по возможности такой щекотливый вопрос, на который, он точно знал, сама Надя ему ничего не скажет, хоть убей ее. — Уж больно ты убивалась, — едва слышно закончила Мымра.
— Что, что? — переспросила Надя.
— Ну… сама знаешь, может, ты ждешь кого?
— Кого я могу ждать, некого мне, — в бессильной тоске криво усмехнулась Надя.
— Вот бестолочь! — возмутилась ее недогадливостью Мымра. — Ребенка ждешь, беременна!
Надя замерла от одной только мысли, что такое могло быть.
— Ребенка? «Маленького, голубоглазого Клондайка? Какое было бы счастье, если б так и было!» — Нет, нет, — истошно закричала она. — С ветра буйного, что ли, у меня ребенок будет?!
Мымре стало не по себе — и совестно, и по-женски жаль было обезумевшую Надю. «Чертов опер, сам бы спрашивал!» Она поднялась со стула.
— Я не хотела, не обижайся, так спросила, не подумала, — оправдывалась Мымра. — Выздоравливай! Жалко, конечно, что все; так получилось. Я-то мыслила, проводим тебя с концертом, попела бы нам на прощанье, — улыбнулась своей жалкой улыбкой Мымра.
— Спела бы с радостью, у меня и песня готова, — неожиданно с глазами, полными исступленного гнева и слез, сказала Надя, приподнимаясь на койке. — Слушайте!
О детстве счастливом, что дали нам, веселая песня, звени!Спасибо товарищу Сталину за наши счастливые дни!
— громко, на всю палату-изолятор, запела охрипшим голосом Надя. Мымра растерялась, заморгала часто-часто.
— Хорошая песня, я знаю, только сейчас тебе петь не надо, и голос у тебя осип, — и направилась к двери.
— Нет, погодите! Разве вам не нравится? Слова-то какие! Спасибо товарищу Сталину! За наши, то есть мои, счастливые дни! — закричала Надя.
— Успокойся сейчас же, — зашипела испуганная Мымра.
— Разве не трогательно? Даже вам кажутся эти слова фальшивыми, а как нам, «счастливым детям»?
— Замолчи сию же минуту, — в страхе заметалась Мымра. — Пойми, глупая, ты думаешь, он умер? Он жив, как Ленин, и будет еще долго жить и мстить тем, кто его предал, — злобно исказив лицо, шепотом выговаривала Мымра.
— Я его не предавала! Я любила его! Он был вместо иконы в моем доме. Я его узнала теперь, здесь, в лагере.
— Ты что? Освобождаться не хочешь? — гневно, с явной угрозой, перебила ее Мымра.
— Вы правы, я готовая зечка, бери меня голыми руками и снова сажай, но уже не как бандитку, а то меня опять амнистируют! Я заболела ужасным недугом, мой мозг поражен «антисоветчиной» от всего, что я здесь узнала!
— Она с ума сошла! — вскрикнула Мымра и выскочила, не закрыв за собой дверь.
А бес надоумливал: «Крикни ей вслед еще: «Это твое воровское государство отпустило своих на волю! Это вы виноваты, что погиб лучший из лучших. Да разве место ему было среди вас, подлых приспешников убийц и жулья!» Но она замолчала, еще не совсем погас ее рассудок, еще жив был спасительный страх. Она прогнала беса. «Да! Я боюсь опера Горохова, майора Корнеева, надзирателей: Гусей, Хмырей и всего того, что они могли сотворить со мной. Я всегда боялась сама себя, зечки Михайловой, не бандитов, а всего, через что я прошла и что видела. Не боялась я только светлых ласковых глаз твоих, Клондайк. Веселые, чуть насмешливые, чуть озорные, но всегда бесконечно добрые. Мне они, утешая, говорили: «Наберись терпенья и учись, так не будет всегда, потому что так не может быть!» И от одной мысли о том, что все останется таким же и она, и небо, и все люди, даже уродливый Пятница, а его не будет никогда, она завыла, как бездомная, побитая собака. Дверь отворилась и вошла санитарка.
— Ты чего вопишь? — Больных тревожишь! Вот тебе, передать велели с вахты…
— Что это? — спросила Надя и развернула пакет.
Коробка печенья «Московские хлебцы» и «Раковые шейки». На коробке от руки корявым почерком написано: «Выздоравливай скорее!»
«Валек это», — догадалась она.
Санитарка, убирая пол в изоляторе, ворчала:
— Я-от врачу скажу, нечто можно, все полы вытоптали, целый день к тебе шастают.
— Не ходит ко мне никто, кроме врача!
— Не ходит, потому не пускаю, не велено никого пускать. Вона! Сколько натаскали!
Надя взглянула на столик у окна. На нем уже горкой громоздились свертки.
— Возьми себе, тетя Настя. Я есть не буду.
— И-и-и! — махнула тряпкой она. — И не проси. Тебе на ноги вставать надо, и не обижай подруг, они от себя отрывают!
Надя поднялась и, ощущая противную дрожь в коленях и головокружительную слабость, подошла к столику.
— Это все от западнячек, хористок наших. Сало от Галки, она посылки получает из Дрогобыча, а колбаски домашние — это, конечно, от Зырьки из Львова. Еще немного конфет и кусок сухого кулича, с запиской: «Кулич свищеный». Что за свищеный? Потом догадалась. В церкви святой водой кропленный. Пасха ведь недавно прошла! Она и не подозревала, как хорошо относились к ней зечки. А за что? Что она им сделала хорошего? Ничего! Хлеба и того грамм лишний дать не могла. Все в обрез, все по норме.
Только пела.
— Возьми, тетя Настя, пропадет ведь… — еще раз попросила Надя.
— Сказала, не проси, и все!
«За что она здесь? Вроде говорили, при немцах бандершей была, «веселый дом» держала. А тоже политическая, двадцать лет каторги, как Сталин в Туруханском крае…»
Потом проскочила мимо запретов Валя. Улыбнулась лисьей мордочкой:
— Как вы, Надя?
— Ничего! Как ты, Валюша?
— Завтра на этап. Горохов отправляет!