Читать интересную книгу Критикон - Бальтасар Грасиан

О, как уместно напомнить это нынешним – ведь ныне люди, не доживая и до ста лет и не будучи уверены ни в одном дне, затевают сооружения на тысячу лет, такие дома воздвигают, как если б чаяли быть вечными на земле! Бесспорно, один из таких и сказал: случись ему узнать, что всего проживет еще год, он бы построил дом; один месяц – женился бы; одну неделю– – купил бы кровать и стул; один лишь день – сготовил бы себе олью. О, как, должно быть, смеется над подобными глупцами Смерть – разумница уже потому, что дурнушка, – когда они воздвигают просторные дома, меж тем как она роет им тесную могилу, по пословице: «Построен дом – вырыта могила». Ты себе устраиваешься, а она все расстраивает. Кончил строить дворец – и кончилась твоя жизнь, все в одночасье; семь колонн пышного здания сменяются семью футами земли или семью пядями мрамора: тщеславная, пошлая глупость, как будто среди порфира и мрамора приятней гнить, чем просто в земле!

Об этой столь очевидной истине толковал, вплетая в нее контрапункт острого прозрения, разумный наш Придворный двум пилигримам Рима. Итак, пришли они на большую площадь, заполненную чернью, с нетерпением ожидавшей одного из тех дурацких чудес, которые ее приводят в восторг.

– Что ж это будет? – спросил Андренио.

И ему ответили:

– Погодите, увидите.

И вот, появился, танцуя и прыгая на канате, чудо-человек, который по легкости движений мог бы сойти за птицу, а по безрассудной смелости – за умалишенного. Завороженные зрители глазели на него столь же бессмысленно, сколь он был бесстрашен. Они трепетали, на него глядя, а он порхал, чтоб на него глядели.

– Поразительная смелость! – вскричал Андренио. – Уверен, что такие люди сперва лишаются разума, а потом уж – страха. На твердой земле и то жизнь наша в опасности, а он готов низринуть ее в бездну.

– И ты дивишься ему? – сказал Придворный.

– Но кому ж дивиться, если не ему?

– Да себе самому.

– Мне? Но почему?

– Потому что его прыжки – пустяки сравнительно с тем, что делаешь ты. Да знаешь ли ты, на чем стоишь? Знаешь ли, по чему ходишь?

– Одно я знаю наверняка, – возразил Андренио, – знаю, что за все блага мира не залез бы так высоко, а этот безумец, ради низкой корысти, идет на такое опасное дело.

– Смешно тебя слушать! – молвил Придворный. – А что бы ты почувствовал, что сказал бы, кабы узнал, что сам-то подвергаешься куда более страшной опасности!

– Я?

– Да, ты.

– Почему же?

– Скажи, разве не ходишь всякий час, всякий миг по нити своей жизни, далеко не такой толстой и прочной, как канат, тоненькой, как паутинка, даже более того, а ты на ней скачешь и пляшешь? На ней ешь, спишь, отдыхаешь, не ведая ни тревог, ни опасений. Поверь, все смертные – бесстрашные плясуны на тонкой нити бренной нашей жизни, и различие меж нами лишь в одном: одни падают сегодня, другие завтра. На этой ниточке люди строят большие дома и пребольшие химеры, воздвигают воздушные замки и зиждут свои надежды. Они дивятся, глядя на смельчака, гуляющего по толстому, надежному канату, и не изумляются себе самим, доверяющимся не верной веревке, а шелковинке – где там, волоску, нет, и того менее, паутинке, да и паутинка в сравнении с нитью жизни еще прочна. Вот чему бы людям ужасаться, вот отчего волосам бы становиться дыбом – тем паче, когда взору отверзается бездна бедствий, куда их низвергает тяжкое бремя грехов премногих.

– Уйдемте отсюда немедля, сейчас же! – воскликнул Андренио.

– Напрасные старанья! – сказал Критило. – Что с того, что думать перестанем, коль от опасности не избавимся; мы можем о ней забыть, но не властны ее избежать.

Все же они возвратились в свою гостиницу, называвшуюся «Приют Жизни». Здесь Придворный оставил наших странников, пригласив опять на следующий день, ежели переживут ночь, – необходимая оговорка. Со льстивым радушием приняла их любезная хозяйка, изо всех сил старалась, хлопотала, как бы получше угостить да ублажить. Приглашая на ужин, она сказала:

– Конечно, живем не для того, чтобы есть, но все же едим для того, чтобы жить.

Землю покрыла тьма,, и странники прикрыли глаза – вот так, во мраке и вслепую проводим мы полжизни. Говорят, что сон – репетиция смерти, а я бы сказал, что он – забвение о ней. Итак, странники беспечно и спокойно направились в могилу сна, как вдруг им перебил дремоту один из многих постояльцев дома. Подкравшись к их постелям, он стал негромко их окликать:

– О, неразумные пилигримы! Сразу видно, сколь чужды вы тревоге, в каком неведении живете о грозящей вам беде! Как можете вы, пленники, спать спокойным сном! Не время держать глаза закрытыми – откройте их пошире, всякий миг грозит вам ужасной опасностью.

– Это ты, должно, спишь и видишь страшный сон, – отвечал ему Андренио. – Какие здесь опасности? Здесь, в гостинице Жизни, в доме солнца, таком светлом, таком радостном?

– Именно поэтому, – отвечал Постоялец.

– Полно, не может того быть, чтобы при такой любезности готовили предательство, чтобы в таком радушии таилось двоедушие!

– Знайте же, что хозяйка наша, с виду столь обходительная, – троглодитка, дочь свирепейшего из караибов, того, что, сожрав собственных детей, облизывает пальцы.

– Убирайся прочь! – рассердился Андренио. – Здесь, в Риме, троглодиты? Что за небылица!

– Разве ты не слыхал, что в этой главе мира собрались все народы – курчавые эфиопы, косматые сикамбры, арабы, сабеяне и сарматы, те самые, что носят при себе чашу, дабы утолять жажду, вскрыв жилу коню? Итак, знайте, что прелестная и миловидная хозяйка наша питает свою свирепость человечьей плотью.

– Ну, что ты мелешь, смех да и только! – возразил Андренио. – Я ясно вижу, что она думает только о нашем удовольствии и угощении.

– О, как вы заблуждаетесь! – вскричал Постоялец. – Неужто вам не доводилось видеть, как глупую птицу откармливают, чтобы затем ею кормиться, и для того даже выкалывают ей глаза? Точно так поступает и подлая эта колдунья – никакая Альцина [750] с нею не сравнится! Взгляните на нее, присмотритесь, и вы увидите, что вовсе она не так хороша, как себя малюет; напротив, вы найдете, что она бедна прелестями, но богата пакостями, что руки у нее коротки да злоба долга. Возможно ли, чтобы за вашу бытность здесь вы не заметили, как исчезали почти все ее постояльцы? Куда девался тот бравый юноша, которого превозносили вы за красоту, отвагу, изящество, богатство и ум? Ни слуху о нем, ни духу. А та странница красавица, что всех очаровала? Не видать нигде. Я спрашиваю: все это множество постояльцев, что сюда являются, куда они деваются? Одни приходят вечером, а утром их нет, другие – наоборот. Все, все, один за другим, исчезают – баран и ягненок, господин и слуга, отважный воин и разумный придворный; государя не спасет его величие, ни мудреца его ученость; бесполезны для храбреца его булат, для богача его злато; охранная грамота не дается никому.

– И верно, я сам уже заметил, – отвечал Критило, – что постепенно все куда-то скрываются и, признаюсь, это причинило мне немалое беспокойство.

Тут Постоялец, округлив брови и пожимая плечами, молвил:

– Должен вам сказать, что, побуждаемый тревогой, я осмотрел все уголки предательской сей гостиницы и обнаружил хитро прикрытую измену, задуманную против нас, беспечных. Друзья, нас предали: под здоровье наше заложена мина с бесшумным порохом, устроена против нас коварная засада, роковая и для надежнейшего счастья. Но, дабы сами вы убедились, следуйте за мной – увидите все собственными глазами, ощупаете своими руками, только не шумите, не ужасайтесь, все равно мы пропали.

Сказано – сделано. Приподнял он одну из плит пола, под самой кроватью – прямо с подушки падай в ловушку! Открылась зияющая жуткая яма, куда Постоялец, ободряя, пригласил спуститься, а сам пошел вперед; при свете потайного фонаря он повел странников в страшные пещеры, в подземелье столь глубокое, что по праву назвать бы преисподней. Там показал он странникам зрелище столь зловещее, что при одной мысли дрожь сотрясает и зубы стучат. Да, там увидели они и опознали всех постояльцев, которых недосчитывались, – лежали те простертые ниц и обезображенные. Долго молчали наши странники, не в силах слово молвить, едва дыша, словно уже были мертвы, как те, что тут покоились.

– Видана ли подобная резня! – скорее выдохнул, чем вымолвил Андренио. – Видана ли подобная бойня, учиненная варварской жестокостью! Вот этот – да это, бесспорно, принц [751], которого мы видели всего несколько дней назад таким блестящим, очаровательным юношей, украшением мира, предметом восторгов и всеобщего поклонения. Глядите, как одиноко лежит, всеми покинут и забыт. Исчезла память о нем вместе со славословиями – стоит им смолкнуть, и память заглохнет.

– А тот, другой, – говорил Критило, – да ведь это овеянный славою водитель воинственных полков. Глядите, ныне покоится совсем одинокий; кто ввергал в трепет весь мир своей отвагой, ныне ввергает нас в трепет ужаса; кто побеждал легионы врагов, стал жертвою легиона червей.