заходят оне, Безмолвно как звезды в ночи, — Любуйся ими – и молчи… – Ред.)
Это стихотворение Тютчева всего лучше выражает то настроение, которое охватывает заключенного в могильной тишине Петропавловской крепости. Но для того, кто не привык и не умеет жить своей душевной жизнью, – для них эта могильная тишина должна быть убийственной. И недаром стены этой крепости знают так много случаев сумасшествий и самоубийств…
Дни проходили, похожие один на другой, как две капли воды, как вечно один и тот же, неизменно повторяющийся звон крепостных часов…
Я был арестован 20 мая [1910 года] и ровно ничего не знал о своей судьбе до 14 ноября того же 1910 года, когда мне сообщили, что на следующий день, 15 ноября, я в административном порядке высылаюсь в Якутскую область (Восточную Сибирь), сроком на пять лет…
Первое мое чувство было такое: Господи, опять то же самое, опять то, что я испытал почти уже два раза…
Этот приговор указывал, что жандармы опять не могли найти против меня никакого судебного материала, опять, несмотря на все свое желание и старание, не смогли подвергнуть меня наказанию более суровому, чем административная ссылка.
«Ну и далеко же они меня там упрячут», – думал я, когда полковник Иванишин запирал меня в тюремной карете, отправляя на вокзал железной дороги.
Опять в ссылку
Третий раз отправляли меня в ссылку, но теперь обстановка была уже другая – это я почувствовал сразу. Прежде меня не выделяли из других и обращались со мной так же, как и со всеми. Теперь было не то. Меня окружили особым вниманием – потому что в бумагах, которые меня сопровождали, была пометка: «Склонен к побегу». В железнодорожном вагоне меня сажали рядом с конвоем, не позволяли сходить с места и внимательно следили за всеми моими разговорами. Когда мы останавливались в тюрьме, меня не оставляли в общей камере с товарищами, а сажали в одиночку. Все мои вещи особенно тщательно перерывали и часто у меня одного делали неожиданные обыски.
В Иркутск мы приехали на Рождество, там провели праздники и встретили Новый год. 2 января (1911 года), то есть в самое холодное время года, нас пешком отправили в знакомую уже мне по прежнему опыту Александровскую тюрьму в 60 верстах от Иркутска.
Было около 40° мороза по Цельсию. По маршруту мы должны были пройти это расстояние в два дня, то есть в день делать по 30 верст. Вещи наши везли на санях, но сами мы садиться в них не имели права. Идти по такому страшному морозу было очень трудно, но отставать было нельзя, потому что солдаты подталкивали нас сзади прикладами и не позволяли останавливаться. За все 30 верст нам позволили сделать только одну остановку в пять минут. Мы брели голодные и измученные, время от времени доставая из карманов мерзлый хлеб, которым запаслись на дорогу. Среди нас было много каторжан (политические и уголовные) с тяжелыми цепями (6–8 фунтов) на ногах…
На ночлег мы остановились в этапном помещении, в котором хотя и знали, что придет партия арестантов, не сделали никаких приготовлений. В комнате было смертельно холодно, не только не было приготовлено горячей пищи, но нельзя было даже достать хлеба. Зато водки можно было купить сколько угодно…
На другой день – такой же утомительный и мучительный путь… опять 30 верст…
Можно ли удивляться тому, что, придя в Александровскую тюрьму, место нашего назначения, мы все попадали от усталости на пол и несколько часов лежали так, не двигаясь с места, не только не будучи в состоянии шевелиться, но даже разговаривать… Ни о чем не хотелось говорить, ни о чем не хотелось думать…
Всю зиму пришлось нам в очень тяжелых условиях просидеть в Александровской тюрьме – в Якутскую область отправляли только летом. Только в конце мая собрали партию и снова по знакомой уже мне дороге отправили на лошадях до реки Лены и затем вниз по Лене на баржах и пароходе до Якутска. В июле мы были в Якутске, в том самом Якутске, из которого я так удачно бежал через Охотск в Японию ровно четыре года тому назад… Я навел справки – в Якутске губернатором был все тот же Крафт, который на меня еще тогда точил зубы. Я ждал теперь для себя всяких неприятностей, и они пришли раньше, чем я предполагал.
Тюремный режим в Якутске был теперь суровее прежнего – теперь нечего было и думать, что кого-нибудь выпустят в город на «вольные квартиры» до назначения в ту или другую деревню.
Мои злоключения в Якутске начались с первого же посещения губернатором тюрьмы. Мы, политические ссыльные, группой стояли в тюремном дворе, когда губернатор подошел к нам и в знак приветствия прикоснулся к козырьку своей фуражки. Мы все вежливо ответили на его привет, приподняв шляпы. Вдруг раздается грубый крик начальника тюрьмы: «Шапки долой!» Некоторые, снова надев их на головы, инстинктивно сняли шапки, другие, видя в этом желание унизить и оскорбить нас, остались в шапках. Я вежливо раскланялся с губернатором в ответ на его приветствие, но остался в шляпе, так как он стоял в картузе.
– Ваша фамилия? – обратился ко мне губернатор.
Я назвал ее. Оказывается, он хорошо помнил меня, потому что, едва я назвал себя, лицо его исказилось, как будто через него пропустили электрический ток, и он побагровел. – Почему вы не снимаете вашей шляпы?
– Потому что вы стоите в фуражке, – спокойно ответил я.
По лицу его пробежала судорога.
– Взять его и посадить в строгий карцер на пять суток! – прокричал он и, стуча палкой, пошел дальше в сопровождении группы чиновников.
Меня взяли за руки и повели в грязный и вонючий карцер, без окон, четыре шага в квадрате. За все пять суток меня ни разу не выпустили подышать чистым воздухом и вместо всякой еды