бы меньше уважать меня?
Отец пристально посмотрел мне в глаза.
– Да, меньше…
Вопрос был решен, через две недели я уже выехал в Россию.
Снова в России
Революционное движение за эти годы переживало глубокий кризис, а положение нашей партии было особенно тяжким. На смену революционному 1905 году пришли годы реакции. Народные массы устали и отошли в сторону от политической жизни, правительство всеми своими силами обрушилось на революционеров. За эти три года – 19061907—1908 – многие тысячи революционеров были казнены по приговору военных судов[52], отправлены на каторгу, сосланы в Сибирь. Многие сами пали духом и разочаровались в политической деятельности. Революционные организации и партии были разбиты или рассыпались сами. Измена Азефа, как яд, проникла в самый организм партии, многие честные люди были невинно взяты под подозрение, а иные просто перестали доверять друг другу. Работать при таких условиях снова в России, воссоздавать опять революционные организации – было делом чрезвычайно трудным. Но мы не падали духом. Мы были убеждены, что революционное движение 1905 года не могло оказаться случайностью, что оно в недалеком будущем должно повториться, потому что русская революция имеет под собой глубокие политические и социальные основания. Надо просто мужественно пережить это безвременье, – огонь, который раньше горел так ярко, разгорится снова, и наша обязанность заключается лишь в том, чтобы в это переходное время не дать ему потухнуть совершенно. Но теперь работать стало бесконечно труднее. Во-первых, слишком многое выдал Азеф правительству, и потому особенно трудно было работать тем, кто в революции участвовал уже давно и кого Азеф хорошо знал. Во-вторых, прятались по своим углам все сочувствовавшие, которые раньше так много помощи оказывали революционерам, – ведь и помогают обычно только тем, кто имеет успех.
За этот период мне пришлось работать в России с января 1909 года по май 1910 года. Мы заботились только о том, чтобы поддержать то, что сохранилось в партии от прежних лет. А сохранилось немного – кое-что в Петербурге, Москве, Одессе и Баку, на Юге и на Урале. Партия была разгромлена, и мы, кучка преданных революции лиц, делали нечеловеческие усилия, чтобы сохранить немногое в ожидании новой революционной волны.
За эти полтора года мне пришлось очень много разъезжать по России, и светлых впечатлений я имел мало, но с упорством средневекового фанатика я говорил себе: credo, quia absurdum[53]. Я твердо верил, что революционная Россия воскреснет.
Работать мне в России приходилось особенно трудно, потому что русская полиция через своих парижских шпионов знала о моем отъезде в Россию; мне известно было, что в России за мною была организована специальная погоня, так как Департамент полиции знал, что я состою членом Центрального комитета партии, и придавал мне большое значение. Сейчас мне трудно вспомнить, сколько за эти 18 месяцев жизни в России я переменил имен и паспортов, сколько испытал приключений. Помню, что однажды в Вильно на железнодорожном вокзале от усталости я упал в обморок, и первым, кто оказал мне помощь, был жандарм; в Баку я серьезно захворал и лежал неделю в городской больнице; в Москве я пришел на квартиру, хозяина которой накануне арестовали и допрашивали обо мне, – я же пришел через полчаса после того, как от него ушла полиция. У моих родных в Москве несколько раз делали обыск и искали мой адрес…
Но судьба хранила меня долго. Я даже сумел несколько раз видеться в Москве с отцом и матерью, вызвав их по телефону на свидание в ресторан… Но всему бывает конец – судьба, наконец, подкараулила и меня.
Однажды по делам я выехал из Петербурга в Гельсингфорс. Это было в мае 1910 года. Так как туда я приехал по железной дороге, то по окончании своих дел в Гельсингфорсе я решил обратно в Петербург вернуться на пароходе. Еще по дороге я заметил на пароходе одного человека, который показался мне подозрительным, – когда долго живешь в положении дичи, за которой по пятам гоняются охотники, то наблюдательность и впечатлительность обостряются до крайности. Я заметил своего подозрительного субъекта после Выборга и, наверное, сошел бы с парохода, если бы между Выборгом и Петербургом были остановки. К сожалению, их не было. Приехав в Петербург, я долго проверял, не преследуют ли меня сыщики. Я их не заметил и решил, что мой пароходный сыщик – просто плод излишней подозрительности. И так как у меня была в одной плохонькой гостинице снята комната, взятая мною еще до отъезда из Петербурга в Финляндию, то я решил заехать в нее, чтобы переодеться и уже затем отправиться по делам. В гостинице я тоже ничего подозрительного не заметил. Мне предстояло в этот день свидание, назначенное еще две недели тому назад, с товарищем, который приехал для этого с другого конца России. Когда я подъезжал на трамвае к знакомому дому, мне показался подозрительным один извозчик, который ехал сзади. Желая проверить возникшее у меня подозрение, я, вместо того чтобы войти в дом, прыгнул на всем ходу в шедший мне навстречу трамвай. Извозчик тоже повернул обратно и помчался за трамваем. Два штатских господина вдруг отделились от тротуара и на ходу вскочили в экипаж извозчика. Все для меня стало ясно: извозчик и два седока его – переодетые полицейские шпионы, которые сейчас стараются догнать трамвай и арестовать меня. Я дождался, когда трамвай завернет за угол, выскочил из трамвая и, не обращая ни на кого внимания, бросился изо всех сил бежать через бульвар – сначала в один переулок, потом в другой, вбежал в ворота, по черной лестнице поднялся на верхний этаж и остановился на площадке. Погони не было. Прошло минут десять. Из дверей вышла маленькая девочка с куклой и остановилась против меня. Оставаться дальше было опасно. Я медленно вышел из двора и размеренным шагом пошел дальше – сердце колотилось, как сумасшедшее. Кругом было спокойно. Я прошел около часа и на окраине города вышел к Неве. Здесь я сел на один из маленьких пароходиков, которых так много летом бегает по Неве и ее каналам.
Несколько раз я переменил пароходики, каждый раз садясь и вылезая последним, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за мной. Уже смеркалось. На