Читать интересную книгу Том 24. Письма 1895-1897 - Антон Чехов

Ответ на письмо Л. И. Веселитской-Микулич, на котором рукою Чехова поставлена дата получения: «22/X-96 г.». Веселитская (Микулич) ответила 16 ноября (ГБЛ).

…уверяли меня, что виновата-де не пьеса ~ что на втором и третьем представлении пьеса имела уже успех… — См. письма 1775*, 1784*, 1806* и примечания к ним.

…Ваше милое письмо пришло как раз вовремя… — Л. И. Веселитская писала Чехову: «Многоуважаемый Антон Павлович! Сейчас я услыхала, что Ваша пьеса не имела успеха (простите, если грубо и глупо, что я об этом говорю), — и у меня ужасно болит сердце за Вас, т. к. я знаю, что поганые газеты несколько дней будут терзать Вас, поминая Ваше имя, а трудно быть равнодушным к этому.

Сердце мое сильно огорчено за Вас, хотя в то же время рассудком я прекрасно понимаю, что случившееся очень хорошо, т. к. благодаря этой маленькой неудаче немножко просеется и процедится и то, что вокруг Вас, и то, что в Вас.

Простите, что я пишу Вам, но я давно заочно знакома с Вами. Мой друг М. О. Меньшиков мне говорил о Вас, и о Вашей обстановке, о Вашей милой матушке, о грибах и цыплятах и пр. — так что, как видите, Вы мне человек не чужой и не незнакомый. К тому же, хотя многие и упрекают меня, что я слишком сторонюсь пишущей братии, — я очень люблю эту пишущую братию и очень горячо принимаю к сердцу бури и невзгоды муравейничка».

…долго наводил справки ~ пришла справка от Ив. Ив. Горбунова… — См. письма 1786* и 1797* и примечания к ним.

…посылаю Вам книжку… — Книга не сохранилась. В ответном письме Веселитская (Микулич) писала: «Я написала Вам сгоряча, прочитав случайно отчет о 1-м представлении в „Новостях“ — 2-е представление и „Новое время“ сконфузили меня, т. е. оказалось, что я крикнула во всё воронье горло без достаточного повода. О „Чайке“ я не имела понятия, и мои соболезнования были, вероятно, неимоверно глупы. Но т. к., в конце концов, я получила за них чудесную (и грустную, как я люблю) книжку, то я довольна и перестала жалеть о том, что написала. Благодарю Вас, многоуважаемый Антон Павлович, за присылку, желаю Вам всего лучшего и прошу Вас передать мой привет Вашим родителям, Вашей сестре Маше, Лопасне и ее окрестностям, и березам, которые у Вас хороши, как нигде. Михаил Осипович находит, что мне следует послать Вам „Мимочку“, и потому я посылаю ее». Посланная Чехову книга: В. Микулич. Мимочка (СПб., 1892), с надписью: «Глубокоуважаемому Антону Павловичу от почитательницы его таланта. 16 ноября 96 г.» хранится в ТМЧ (см. Чехов и его среда, стр. 260).

У Толстых я не был. — Веселитская спрашивала: «И меня, и Мих. Ос. очень интересовало, были ли Вы осенью у Толстых?»

1806. А. Ф. КОНИ

11 ноября 1896 г.

Печатается по автографу (ИРЛИ). Впервые опубликовано в статье Б. А. Лазаревского «А. П. Чехов (Материалы для биографии)». — «Русская мысль», 1906, кн. 11, стр. 96.

Ответ на письмо А. Ф. Кони от 7 ноября 1896 г. (ЦГАЛИ).

…как обрадовало меня Ваше письмо. — Кони писал Чехову: «Многоуважаемый Антон Павлович, Вас, быть может, удивит мое письмо, но я, несмотря на то, что утопаю в работе, не могу отказаться от желания написать Вам по поводу Вашей „Чайки“, которую я, наконец, удосужился видеть. Я слышал (от Савиной), что отношение публики к этой пьесе Вас очень огорчило… Позвольте же одному из публики — быть может, профану в литературе и драматическом искусстве, но знакомому с жизнью по служебной практике — сказать Вам, что он благодарит Вас за глубокое наслаждение, данное ему Вашей пьесою. „Чайка“ — произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями. Это сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями, жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии, жизнь до того доступная и близкая нам, что подчас забываешь, что сидишь в театре и способен сам принять участие в происходящей перед тобою беседе. И как хорош конец! Как верно житейски то, что не она, чайка, лишает себя жизни (что непременно заставил бы ее сделать заурядный драматург, бьющий на слезливость публики), а молодой человек, который живет в отвлеченном будущем и „ничего не понимает“, зачем и к чему всё происходит. И то, что пьеса прерывается внезапно, оставляя зрителя самодорисовать себе будущее, тусклое, вялое и неопределенное, мне очень нравится. Так кончаются или, лучше, обертываются эпические произведения. Я не говорю об исполнении, в котором чудесна Комиссаржевская, а Сазонов и Писарев, как мне кажется, не поняли своих ролей и играют не тех, кого Вы хотели изобразить.

Вы, быть может, всё-таки удивленно пожмете плечами. Какое Вам дело до моего мнения — и зачем я всё это пишу. А вот зачем: я люблю Вас за те минуты душевных движений, которые мне доставили и доставляют Ваши сочинения, и хочу издалека и наудачу сказать Вам слово сочувствия, быть может, Вам вовсе и ненужного. Преданный Вам А. Кони».

Я видел из зрительной залы только два первых акта… — См. запись в дневнике Чехова, сделанную 4 декабря 1896 г., в примечаниях к письму 1842*.

…что я вывел одних идиотов, что пьеса моя в сценическом отношении неуклюжа, что она неумна, непонятна, даже бессмысленна… — Чехов имеет в виду рецензии, появившиеся в петербургских газетах в первые дни после премьеры «Чайки».

«Новости и Биржевая газета» (1896, № 288, 18 октября) сообщала в анонимной заметке, что «такого головокружительного провала, такого ошеломляющего фиаско» не испытывала ни одна пьеса. «Уже после первого действия пьесы, когда опустился занавес, публика осталась в каком-то недоумении: едва ли кто-нибудь из зрителей понимал, что перед ним происходит на сцене. В зале господствует зловещая, угрожающая тишина, даже малейшей попытки аплодисмента не слышится», а после 2-го действия раздается сильное шиканье, после третьего действия «шиканье стало общим, оглушительным, выражавшим единодушный приговор тысячи зрителей тем „новым формам“ и той новой бессмыслице, с которыми решился явиться на драматическую сцену наш талантливый беллетрист».

На следующий день в этой же газете (№ 289, 19 октября) появилась рецензия Н. А. Селиванова. Она была посвящена уже не спектаклю, а пьесе Чехова, которого, по мнению рецензента, произвели в чин «большого таланта» «заведомо фальшиво». Пьеса «Чайка», писал Селиванов, «производит впечатление какой-то творческой беспомощности, литературного бессилия лягушки, раздутой в вола». «Со всех точек зрения — идейной, литературной и сценической — пьеса г. Чехова даже не плоха, не неудачна, а совершенно нелепа, вымучена и зачастую дает такие результаты, которых, быть может, вовсе и не имел в виду автор». «Если бывают дикие чайки, то это просто дикая пьеса, и не в идейном отношении только; в сценически-литературном смысле в ней всё первобытно, примитивно, уродливо и нелепо».

В «Биржевых ведомостях» (1896, № 288, 18 октября) И. И. Ясинский, подписавшийся буквой «Я», выразился о пьесе Чехова так: «Это не чайка, просто дичь»; взяв по отношению к Чехову снисходительный тон, Ясинский писал, что хотя «вечные похвалы парализовали в Чехове критическое отношение к себе — но это на время — неудача должна послужить ему же на пользу <…> не надо только терять мужества».

В «Петербургском листке» (1896, № 288, 18 октября) анонимный рецензент писал, что «Чайка» — «очень плохо задуманная, неумело скомпонованная пьеса с крайне странным содержанием, или вернее без всякого содержания. От каждого действия веяло отчаянной скукой, фальшью, незнанием жизни и людей. „Чайка“ — это какой-то сумбур в плохой драматической форме». В этой же газете на следующий день (№ 289, 19 октября) писал о спектакле Н. Р-ий (Н. А. Россовский): «Не мудрено, что „Чайку“ ошикали, не удивительно, что публика сочла своим долгом выразить свой протест против общей кляузы на людей, сочиненных г. Чеховым».

В «Петербургской газете» (1896, № 288, 18 октября) А. Кугель (Homo Novus) писал, что «Чайка» производит «удручающее впечатление» — во всех действующих лицах этой «болезненной пьесы» чувствуется «декадентская усталость жизни».

На защиту пьесы выступил только А. С. Суворин («Новое время», 1896, № 7416, 19 октября). «Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов, — писал он. — Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя и той молодежи, которая выступила в восьмидесятых годах, и — вот причина торжества. Радость поднимается до восторга и лжи, приписывается публике то, чего она не говорила. О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги? По-моему, Ан. Чехов может спать спокойно и работать. Все эти восторженные глашатаи его сценического неуспеха <…> поносящие, завидующие, шантажирующие, — неужели это судьи? Он останется в русской литературе с своим ярким талантом, а они пожужжат, пожужжат и исчезнут». Неуспех спектакля Суворин объяснял тем, что «пьеса плохо и наскоро срепетована, что роли были не твердо выучены, что исполнители далеко не были на надлежащей высоте, что роли были распределены не совсем удачно, что в mise en scènes были ошибки, которые трудно было устранить до первого спектакля, походившего скорей на генеральную репетицию». По мнению Суворина, есть вина и автора, «но вина, зависящая более всего от сценической неопытности», ибо у Чехова «не только прекрасный беллетристический талант, но и драматический несомненный талант». «Написать такую оригинальную, такую правдивую вещь, как „Чайка“, рассыпать в ней столько наблюдений, столько горькой жизненной правды может только истинный драматический талант…» «Яркие литературные достоинства пьесы, новость на сцене некоторых характеров, прекрасные детали, по-видимому, ручались за успех, но для сценического успеха необходима и ремесленность, от которой автор бежал». Пьеса написана «почти вне общепринятых условий сцены. Чехов так намеренно избегал всяких эффектов, даже там, где они сами напрашивались, избегал „ролей“, которые сплошь и рядом делают успех пьесе, иногда нелепой и ничтожной в литературном смысле». Суворин выражал надежду, что после небольших исправлений, которые будут сделаны ко второму спектаклю, пьеса будет иметь успех.