Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

При этих словах Сопля чуть развернулся, левым плечом к Даниле, чуть левую руку присогнул, правую назад отвел… И засмеялся так нехорошо, что стало ясно — будет бить и бить жестоко.

Данила невольно стал на такой же лад.

— Вот ты как?

Правая рука Сопли, описав дугу, сверху устремилась в лицо Даниле, притом же боец ловко скользнул вперед. Если бы удар достиг цели — кулак стесал бы Даниле нос. Но парень с неожиданной для самого себя ловкостью нырнул и устремился головой вперед. В детстве случалось ему, маленькому, биться так с большими парнишками, и он вспомнил давнюю ухватку.

Сопля отмахнулся левой рукой, Данила схлопотал по уху, отлетел, чуть не сел на снег, но удержался и выпрямился.

Он был готов умереть, а не уступить!

— Данила!

Парень невольно повернул голову.

Саженях в шести стоял, только что выйдя из-за угла, Семейка.

Стоял спокойно, не желая сделать лишнего шага к попавшему в беду воспитаннику.

— Данила, блядин сын! Где тебя нелегкая носит?!

Сопля посмотрел на конюха и оскалился.

— А ты поближе подойди! Что ты издали орешь?

— Недосуг с кабацкой теребенью лаяться. Ступай сюда, Данила!

— Это кто тебе тут кабацкая теребень?

Семейка сделал один только шаг.

— Ну? Или тебя тут оставить? Всякой сволочи на потеху?

Видя, что товарищ не спешит бежать на подмогу и метать из рукава шубы глухим кистенем в лоб Сопле, Данила побрел к нему, на ходу осторожно поворачивая голову вправо и влево и пытаясь понять, есть ли в шее какое-то повреждение.

— Шапку подбери! — крикнул Семейка. — Воротись и подбери!

— Да ты кто таков?! — крикнул и Сопля. — А ну, подходи! Поглядим, на что ты горазд?

Он даже не попытался прицепиться к Даниле, который взял со снега шапку, ударил о колено, однако на голову надевать не стал, боясь потревожить битое место, а понес в руках.

— Ин ладно, — согласился Семейка. — Поглядим. Ступай ты сюда. Или от ворот отойти боишься? Все вы хороши, когда стенкой стоите, а в одиночку — только сопливых парнишек бить. Ну, свет?

Это относилось уже к Даниле.

— Или я рановато пришел?

Данила молчал.

— Пошли, — сказал Семейка. — Вижу, тебя тут уму-разуму научили.

Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично — идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.

Данила, разумеется, побрел следом.

Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили, да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!

И при этом — полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас, как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется — дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное, Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал — это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка, а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега — стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили — на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

Для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков — не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву — тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом — хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел чуть обождать — он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему — бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название — мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая — в пядень, которая — в пол-аршина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол — пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.

— Что это там молодцы галдят? — вдруг насторожился дед Акишев.

Данила прислушался, и точно — все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче — Желваков.

— Уж не стряслось ли чего? — Дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила — следом.

На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них — соответствующие по величине кусочки слюды.

Над этим-то хозяйством и шел спор.

Увидев деда, конюхи замолчали.

— Что-то ты сотворил, Тимоша? — как ни в чем не бывало спросил дед.

Но ответил Желвак.

— Новую потеху для государя!

То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить — авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!

— А что за потеха?

— А вещица полезная, — отвечал Тимофей. — При нашей-то службе — особенно!

— Ночью он додумался, как к Печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! — встрял Богдаш. — Вот с утра и ковыряется!

— Да не шуми ты, свет, — тихонько сказал Семейка. — Пусть сам объясняет.

— А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал — чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался — точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось — ежели бы из слюды сулейку или баклажку изготовить, то и горячее питье с собой в мороз носить можно.

— Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, — возразил дед Акишев.

— Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего — я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!

— И сколько же с таким ящиком возни? — Дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.

— Зато в дозоре горяченьким побалуемся!

— Ты что же, думаешь, мы всю зиму Печатный двор сторожить будем? — изумился Богдаш. — Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет, тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице. Вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там, так бабы же и знают всякие потайные местечки…

— Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь собираюсь! — оборвал его дед Акишев.

Тимофей тоже такого богопротивного способа добычи сведений не одобрял. Но дед-то уже главным образом о душе беспокоился, а Тимофею приходилось государеву службу исполнять, и она частенько оказывалась на первом месте.

— А что ж? Женка в самом соку, — сказал Богдаш. — При нужде и лечь с ней не противно будет…

* * *

— Я думаю, Гаврила Михайлович, надобно узнать на торгу, кто жернова продает и кто покупает, — расписывал свой замысел Стенька. — Не так уж их и много, тех купцов, что сюда из Мещерского края, из самого Касимова, жернова возят! А этот к тому же и прибыл недавно.

— А ты еще о другом подумай — кому на Москве вдруг жернова понадобятся? Жернов на мельнице ставят, а много ли у нас мельниц? Может, тот Перфилий Рудаков через Москву свой товар в Тверь или во Псков повез? А скорее всего, что в Орел, там большая торговля зерном ведется. Как засечную черту у Белгорода построили, как татарам дорогу загородили, так там и стали хлеб растить, и уж более десяти лет растят.