Николай Александрович умер в 1964-м, так и не навестив родины.
Железнов вспоминал: «Как-то его заместитель Сергей Николаевич Преображенский сказал: «Валентин Петрович, а вы не думаете вступить в партию?» Он ответил: «Да, я давно собираюсь это сделать. Только не знаю, с чего начать!» Ему с радостью дали рекомендации». Катаев стал членом КПСС в 1958 году. По мнению Аксенова, он старался надежнее защитить журнал.
А вот Виктор Ардов трактовал эту позднюю партийность так: «Катаеву уже за шестьдесят: врачи запретили пить, по дамской части он уже не ходок… Значит, теперь «аморалку не пришьют», а поощрения будут, и немалые…»
По-моему, Катаев вступил бы и раньше, но при Сталине боялся — партийных просвечивали насквозь.
«Ущипните меня, я не знаю, на каком я свете нахожусь…»
«Пастернак» — кодовое слово конца 1950-х.
В 1956 году Борис Леонидович закончил роман «Доктор Живаго» о жизни врача-поэта среди потрясений русского XX века. Журналы, куда Пастернак предложил роман, печатать его отказались. Рецензенты, члены редколлегии «Нового мира», усмотрели в произведении «дух неприятия социалистической революции». Тогда он передал рукопись итальянскому издателю Джанджакомо Фельгринелли[137].
Сам Пастернак будто бы сказал: «Всей этой кутерьмы не случилось бы, если бы у советских редакторов хватило разума опубликовать эту книгу».
Катаев слушал первое чтение романа у Пастернака на даче. «Он был гостеприимен, оживлен, полон скрытого огня, как мастер, довольный своим новым творением. С явным удовольствием читал он свою прозу, даже не слишком мыча и не издавая странных междометий глухонемого демона. Все было в традициях доброй старой русской литературы: застекленная дачная терраса, всклокоченные волосы уже седеющего романиста, слушатели, сидящие вокруг длинного чайного стола, а за стеклами террасы несколько вполне созревших рослых черноликих подсолнечников с архангельскими крыльями листьев, в золотых нимбах лепестков, как святые».
«Вот как я умею!» — будто сообщает автор приведенного абзаца.
Катаев, искренне любивший стихи Пастернака, также искренне считал его роман слабым. И был не одинок. Многие литераторы не приняли и не принимают роман. Набоков называл доктора Живаго — Мертваго, а само произведение «мутным советофильским потоком, несущим трупного, бездарного, фальшивого» героя. «Мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест», — признавалась Ахматова, впечатленная, однако, «гениальными пейзажами». «При всей прелести отдельных кусков, главным образом относящихся к детству и к описаниям природы, — отметил Чуковский, прослушав чтение романа, — он показался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия — и слишком многое в нем не вызывало во мне никакого участия».
В ЦК КПСС надеялись, что Пастернак остановит издание книги за границей и согласится на ее переработку — 7 января 1957 года Гослитиздат заключил с ним договор. Пастернак направил несколько телеграмм в Италию с просьбой не издавать книгу, но в письме французской славистке Жаклин де Пруайяр он характеризовал их как «фальшивые».
13 августа Пастернак не явился на заседание Секретариата Союза писателей, обсуждавшее передачу рукописи за границу. Вместо себя направил возлюбленную Ольгу Ивинскую. По ее воспоминаниям, Катаев, «непристойно развалившись в кресле», интересовался:
— Кого вы, собственно говоря, представительствовать пришли? Ущипните меня, я не знаю, на каком я свете нахожусь — романы передаются за границу в чужие руки, происходит такое торгашество…
Когда попросил слова редактор романа сотрудник Гослитиздата Анатолий Старостин, Катаев продолжил ёрничать:
— Удивительное дело, отыскался какой-то редактор. Разве это еще можно и редактировать?
В ноябре 1957-го «Доктор Живаго» вышел в Италии. В августе 1958-го в Голландии вышло первое издание романа на русском языке (что требовалось для выдвижения на Нобелевскую премию). «Проблема проста: слишком многие не хотят признать, что «Доктора Живаго» по-русски выпустило ЦРУ — американская разведка, — пишет литературовед Иван Толстой в подробном исследовании «Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ». — В этом факте видится покушение, прежде всего, на честь Пастернака. Хочу заверить читателей, что Борис Леонидович остается в белых ризах…» По утверждению газеты «Вашингтон пост», текст романа на русском языке добыли британские спецслужбы, передавшие ЦРУ фотоснимки страниц.
Некоторое время назад ЦРУ сняло гриф «секретно» с девяносто девяти документов, касающихся «Доктора Живаго». В одном из документов, датированном 1957 годом, рекомендовалось уделить наиболее пристальное внимание именно этой книге в сравнении с другими советскими произведениями. Отмечалось, что роман должен быть выставлен на соискание Нобелевской премии по литературе[138].
23 октября Шведская академия словесности и языкознания присудила Пастернаку Нобелевскую премию.
В СССР началась безобразная кампания травли: на Бориса Леонидовича обрушились оскорбления и угрозы…
27 октября Союз писателей исключил его из своих рядов. В итоговом постановлении говорилось: «Симптоматично и показательно, что одни и те же силы организуют походы против национально-освободительных движений, военный шантаж против арабских народов, устраивают провокации против народного Китая и поднимают шум вокруг имени Б. Пастернака». Присуждение Нобелевской премии объяснялось «пропагандистскими, а не литературными» причинами. Многие писатели, рассчитывавшие на «оттепель», опасались, что из-за «смутьяна» может начаться зажим. Телеграммы в поддержку исключения прислали из ялтинского Дома творчества даже Илья Сельвинский и Виктор Шкловский.
5 ноября в газете «Правда» появилось письмо Пастернака, как утверждалось, продиктованное «уважением к правде», где он отказывался от премии: «Я хочу еще раз подчеркнуть, что все мои действия совершаются добровольно. Люди, близко со мной знакомые, хорошо знают, что ничто на свете не может заставить меня покривить душой или поступить против своей совести… Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей».
По переписке Бориса Леонидовича заметно, как менялся градус его отношений с Валентином Петровичем. 1920-е годы — совместные посиделки и прогулки. Анна Коваленко вспоминала низкоголосую декламацию гостя:
Как ночь, уставшую сиять,Как то, что в астме — кисея,Как то, что даже антресольПри виде плеч твоих трясло…
Из пастернаковского: «Катаев видел «Ковш» сверстанным» (1925); «Вчера смотрел «Растратчиков» в Художественном. Катаев написал мне записку, когда я пришел домой и ее развернул, то увидал, что она — на два лица… И очень рад, потому что один побоялся бы идти в театр» (1928).
1 августа 1929-го Катаев сообщал Анне в Тарусу: «Дурное настроение, не хочется писать, купил всего Блока — читаю. Насчет Пастернака должен тебе сказать по секрету — я очень разочарован в нем как в поэте тоже. Очень много хорошего, но все — поза. Страшная риторика. Даже иногда противно»[139].
Но и годы спустя они общались, соседи по Лаврушинскому и Переделкину, — из письма Пастернака поэту Сергею Спасскому: «Оттают твои стихи, приводившие меня в такое восхищение на зимней даче у Катаева» (1941). И, по Катаеву, вместе дежурили на крыше при бомбежке Москвы…
Летом 1958 года Катаев, гулявший с Чуковским по дачным улицам, встретил Пастернака и, сняв солнцезащитные очки «Постороннего», передал ему привет от Альбера Камю, между прочим, лауреата Нобеля за 1957 год, который поддержал выдвижение Пастернака. (Рифма: в 1964-м другой писатель-экзистенциалист Жан Поль Сартр откажется от премии, заявив: «Вызывает сожаление тот факт, что Нобелевская премия была присуждена Пастернаку, а не Шолохову», и в 1965-м Шолохову ее дадут.)
25 июня Пастернак (быть может, прежде всего оскорбленный катаевским поведением в пересказе любимой женщины) написал Чуковскому: «Если хотите помочь мне, скажите Катаеву, что очки его сбили меня с толку, и я не знал на чей поклон отвечаю. А потом и пошел любезно разговаривать с ним в ответ на приятные новости, которые он мне сообщил. Но, конечно, что лучше нам совершенно не знаться, таково мое желание. И это без всяких обид для него и без каких бы то ни было гражданских фраз с моей стороны. Просто мы люди совершенно разных миров, ничем не соприкасающихся. И ведь скоро все эти «водоразделы» возобновятся для меня». 27 июня Пастернак сообщил музыканту Петру Сувчинскому по-французски: «На днях один из наших разъезжающих подлецов рассказал мне, что познакомился с г. А. Камю и говорил с ним обо мне. Я не хотел верить этому негодяю и счел это за выдумку. И вдруг я получаю письмо от него самого!» То есть весьма вероятно, что Катаев, вечный литературный сводник и устроитель судеб, помогал протянуть мост от Камю к Пастернаку (не пытаясь ли тем загладить свою вину?). 28 июня — еще одно послание: