Унсет волновало и будущее Финляндии, и судьбы евреев. Она снова написала своему коллеге и другу Ярлу Хеммеру в Хельсинки. Она сообщила, что получает постоянные сводки от «евреев из стран, где преследования обретают все более трагический оборот, особенно в Венгрии. Хуже всего дела обстоят с евреями-католиками, а таких много, немало католических священников и монахинь являются евреями по крови. <…> Среди них как раз можно найти лучших священников из всех тех, кого я знала, <…> им присуще смирение, они готовы страдать — за свою национальность и за свою веру»[648]. Она с горечью признавала, что не может помочь всем, кому хотелось бы.
А что еще она могла сделать? Ведь она так ненавидела публичные выступления. Конечно, в конце концов Унсет решила, что ей следует использовать свой авторитет, чтобы выразить протест против надвигающейся угрозы. В отчаянии она отправляет Андерсу письмо, в котором предостерегает об опасности «немецкой чумы». Особенность «характера среднестатистических немцев» заключается в том, объясняла Унсет, что они позволили одержимым жаждой власти и ограниченным личностям силой захватить власть. «Потому что у них нет понятия чести, потому что они лживы, они эмоциональные эксгибиционисты».
Для нее нацизм воплощал жажду среднего класса возвыситься, «потому что иначе их заставили бы мыслить, а не жить в воображаемом мире. <…> Немцы походят на раков, им необходимы панцирь и организация, потому что отдельные индивиды бесхребетны, они покрыты мерзкой сентиментальной слизью индивидуализма»[649]. Она считала, что Муссолини, несмотря ни на что, «гораздо более здравомыслящий человек, чем Гитлер, и он понял — „the odds are against us“{92}»[650].
Что касается ее самой, то она жаловалась на самочувствие, на то, что здоровье не становится лучше, на отсутствие сил: «если уж человек измотан, он измотан».
Рождество было необычным — спокойным и беспокойным одновременно. Привычное течение праздника нарушило то, что Матея слегла с люмбаго. Когда в канун Нового года у Моссе случился припадок, жених Матеи, Фредрик Бё, отнес ее наверх. К счастью, домработница Мари Муэн тоже оказывала посильную помощь. Но Моссе больше не встала.
Эти первые январские дни 1939 года резко изменили жизнь Сигрид Унсет. Как бы то ни было, эта миловидная физически развитая девушка всегда оставалась для нее маленькой enfant de Dieu, была ей очень дорога. Она всегда понимала, что вряд ли Моссе суждено прожить долгую жизнь, — и, наверное, даже надеялась на это. Сама Сигрид Унсет боялась умереть раньше своей дочери, которая всегда нуждалась в поддержке и уходе. И поэтому в глубине души даже хотела, чтобы дочь умерла раньше. Но представить себе жизнь без своей Моссе в Бьеркебеке? Нет, это невозможно.
Унсет смотрела на нее во время ночных бдений, и сама мысль о том, что близится конец, казалась ей невероятной. «Она лежала притихшая, с приоткрытыми глазами, но без сознания, и дышала часто и прерывисто. <…> Я вообще не отходила от нее, и все равно я не знаю точно, когда она сделала свой последний вдох, так тихо все это произошло»[651].
Лишь часом позже, когда Унсет вместе с Мари Муэн прибирала и омывала свою дочь, ей показалось, что печать болезни исчезла с ее лица; смерть почти выпрямила искривленную, скрюченную спину, кожа стала гладкой и белой, как алебастр. Красиво очерченные губы словно застыли в легкой улыбке. Ей казалось, что Моссе в первый раз выглядела как взрослая девушка, высокая, изящная и прекрасная.
«Когда мы положили ее в гроб, наряженную невестой, усыпанную цветами, в миртовом венке, с вуалью, она казалась просто красавицей, как икона», — написала она старшему сыну Андерсу в Англию[652]. Хансу тоже так казалось. Его старшая сестра, из-за которой он часто переживал — особенно ему не хотелось, чтобы его друзья видели, как она бьется в приступах, — превратилась в маленькую прекрасную принцессу. «Он навещал ее много раз — и после обеда, и ночью. Мне бы хотелось, чтобы ты тоже смог попрощаться с ней, но я устроила так, что ее отвезут в часовню Меснали уже в пятницу — больше всего я хочу, чтобы, когда я увижу ее в последний раз, она выглядела такой же красавицей, какой она была короткое время после смерти», — объясняла она сыну, который не успевал приехать домой на похороны[653].
Сигрид Унсет приобрела два места на кладбище у часовни Меснали. Сюда она вместе со своей Моссе так часто совершала прогулки на машине, она знала, что белые ветреницы будут цвести здесь уже через несколько месяцев. Здесь же со временем найдется место и для нее. Январская тьма легла на деревушку, когда они пробирались через «невообразимое количество снега» по узким тропинкам. После утомительной поездки Фредрику Бё пришлось идти впереди со светильником, потому что в часовне не было электрического освещения и отапливалась она дровами. «Можно сказать, что все оказалось не так мрачно, как можно было предположить. Вокруг было белым-бело от свежего снега. Дорогу расчищали, но никто не проходил по ней с тех пор, как выпал снег, так что пробираться было все равно нелегко. Небольшой каменный свод под церковным клиросом, под которым поставили гроб, выглядел не так зловеще, как обычно в подобных часовнях. Словно в целом мире остались только эта церковь и лес за ней, а кругом тишина и белый снег»[654].
Сварстад пришел на отпевание — Сигрид Унсет показалось, что он выглядел «беспомощным и потерянным», когда сказал, что не хочет присутствовать на самих похоронах: «Я подумала, что он не хочет присутствовать на католических похоронах, так что не стала ничего говорить. Моссе собирались хоронить по погребальному обряду для невинных детей, то есть без печали и скорби, а это могло быть очень болезненно для того, кто не разделяет нашу веру в то, что она сейчас пребывает в раю»[655]. Она также написала первой няне Моссе — Мэри (Андерсен) Стендал и рассказала о том, что Моссе мирно отошла в мир иной. Ни Мэри, ни прикованная к постели Матея не смогли проводить Моссе в последний путь.
Но Сварстад все же пришел на похороны. Колокола звенели как на свадьбу, часовня была украшена огромным количеством цветов, а снег все шел и шел. «Никого почти не было, только отец, Ханс, я, Эйлиф и Луиза», когда они прощались с той, которая «следует за Агнцем, куда бы Он ни пошел»[656]{93}. Унсет всегда знала, что «всего лишь ненадолго одолжила ее у Господа».
Теперь, после ухода Моссе, все изменилось. Сигрид Унсет не могла не отметить, что раньше весь уклад жизни в Бьеркебеке основывался на том, чтобы Моссе было удобно. А теперь никто, кроме самых близких, не знал, что она умерла. Сигрид Унсет не хотела никаких некрологов в газетах, никаких публичных упоминаний о смерти дочери вообще. Она лично написала всем, кому сочла необходимым сообщить, например Регине Нурманн, своей крестной матери, и монахиням «Дома Святой Катарины»: «И все же я рада, что она ушла раньше меня, и благодарна Господу нашему, что он позволил ей пробыть со мной так долго и в конце концов забрал ее к себе»[657].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});