Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

Художник не дожил до событий в Сумгаите. Я не знаю, каким бы был тот букет, который нарисовал бы он, чтобы выразить свою горечь и в то же время передать праздником красок свою веру в несгибаемый дух своего народа.

События, которым поначалу не придали большого значения, начались 20 февраля 1988 г., когда в главном городе мало кому известного горного района Азербайджана — Карабаха — Степанакерте собралась чрезвычайная сессия областного Совета и 110 голосами „за” при 17 „против” и 13 воздержавшихся, потребовала воссоединения с Арменией. За воссоединение проголосовали и 80 членов обкома партии при 10 „против”. Через 65 лет после того, как 7 июля 1923 г. была образована Нагорно-Карабахская автономная область, жители этой населенной главным образом армянами территории отвергли ленинский вариант решения национального вопроса. Они бросили вызов Горбачеву, требуя не на словах, а на деле продемонстрировать „новое мышление!”.  Дело было отнюдь не только в национальных разногласиях.

Как свидетельствовали очевидцы, вырвалась наружу накопившаяся усталость от тяжелых условий жизни, гнев против бесконтрольности власти, против разрушения природы и повсеместной коррупции. Людям казалось, что если бы они входили в состав республики, во главе которой стояли бы армяне, ситуация была бы иной.

Начались демонстрации, а затем забастовки. В поддержку Карабаха выступила вся Армения. 25 февраля в столице республики состоялась демонстрация, в которой участвовало около миллиона человек. Они шли с лозунгами „Карабах — экзамен перестройки!”, „Москва, восстанови справедливость!” Среди демонстрантов была и колонна армян — ветеранов афганской войны, поклявшихся вернуть свои награды, если требование о воссоединении Карабаха не будет удовлетворено. Того, что происходило в Ереване, в Советском Союзе не видели уже 70 лет.

Вот что рассказывал видевший все это своими глазами редактор „Гласности” Сергей Григорьянц: „Такого февраля, по-моему, в истории России еще не было со времен февраля 17-го года. На улицах города царила атмосфера счастья и свободы. Сотни тысяч людей ходили обнявшись, проявляли заботу друг о друге, часами простаивали, ожидая приезда иногороднего, чтобы приютить его, собирали большие целлофановые мешки денег, чтобы оргкомитет располагал необходимыми средствами. Это была атмосфера подлинной демократии... Поразительно, что весь этот беспрерывный, длившийся неделю митинг, все эти беспрерывные демонстрации — все это, не будучи никем организовано, тем не менее происходило с соблюдением всех требуемых законом форм. Так было и в Нагорном Карабахе, и в Ереване. То, что произошло, оказалось точно спланировано всем народом”.

Прибывших от имени демонстрантов в Москву поэтессу Сильвию Капутикян и журналиста Зория Балаяна Горбачев заверил, что вопрос о воссоединении будет рассмотрен. Но в то же время в Ереван были направлены войска. Как поступить — Политбюро не знает. Единого мнения нет. Применить ли силу, как в Новочеркасске, Будапеште и Праге, или найти какое-то иное решение? Возникает ситуация, при которой ни одна из сторон не хочет предпринимать никаких решительных действий. Использование силы для Горбачева означало бы конец его программы перестройки, а значит и его конец. Уступить он не хочет, так как это означало бы, что с властью можно не только вести переговоры, но и выйти из них победителем. Но и ничего не предпринимать в конфликте, который, как считает Пацевич, „представляет собой сегодняшнюю форму проявления революционной ситуации”, он тоже не может.

Между тем 28 февраля в Сумгаите происходит резня, которую сама советская пресса называет погромом. По официальным данным, погиб 31 человек. Но вот что рассказывают очевидцы: „Группы погромщиков ловили армян на улицах, били стекла, врывались в квартиры в армянских кварталах, насиловали армянских женщин. Многие армяне снимали с дверей таблички с именами, выдававшими их национальность, обращались за помощью к соседям-азербайджанцам, просто бежали из республики. Но даже некоторым соседям, укрывавшим своих друзей-армян, не было пощады. Очевидцы рассказывают о том, как беременная армянка была изнасилована группой азербайджанцев, которые затем вспороли ей живот. Другая армянская девушка была выброшена из окна, а когда погромщики увидели, что она еще жива, они выбросили на нее платяной шкаф. Согласно показаниям свидетелей, во время этой резни погибло от трехсот до четырехсот человек”.

23 марта из Москвы поступает ответ Президиума Верховного Совета СССР, гласящий, что „перестройка закрепленных в Конституции границ... может привести к непредсказуемым последствиям”. Армянам в их просьбе отказали, но, пытаясь подкупить карабахцев, обещали им построить больше жилищ, расширить занятия в школах и телевидение на армянском языке.

Вскоре после этого в Баку выезжает Е. Лигачев, а в Ереван А. Яковлев. В обеих республиках снимаются со своих постов первые секретари ЦК компартий. Но забастовки и демонстрации в Армении не прекращаются. Студенты занимают все подступы к учебным заведениям, и здесь профессора принимают у них зачеты. В главном городе Карабаха Степанакерте остановлены все предприятия. Новый глава армянской компартии Арутюнян пообещал, что ближайшая сессия Верховного Совета Армении вынесет решение о воссоединении. 15 июня такое решение было принято.

Как полет Руста, приземлившего свой самолет на Красной площади, продемонстрировал никчемность советской ПВО, так и события в Армении показали, что Советский Союз — это никакой не союз вовсе, а последняя колониальная империя, в которой сейчас западные специалисты насчитывают по крайней мере 39 (!) „горячих” точек на спорных участках границ между различными республиками и национальными округами.

Происходившее в Армении обнажило одну из многих, долгие годы тщательно скрываемых проблем. Советская пресса стала писать и о наркоманах, которые раньше существовали только на Западе. В опубликованном „Известиями” интервью с тогдашним генеральным прокурором СССР А. Рекунковым приводятся такие данные за 11 месяцев 1987 г.: „зафиксировано 250 тысяч случаев пьянки на производстве. Для сравнения, за весь прошлый год их было 117 тысяч. Рост более чем в два раза!”

Несмотря на попытки Горбачева как-то выправить положение, успеха он и на третьем году перестройки не добился. А вначале ведь он говорил не просто о новой программе, но и об „ускорении”, т. е. обещал быстрые результаты. Коммунисты всегда стремятся подтолкнуть историю. Им кажется, что она движется слишком медленно. Они пытаются перепрыгнуть через необходимые этапы развития человечества.

В те годы, когда Ленин начинал свой прыжок в коммунизм, в России был весьма популярным клоун Виталий Лазаренко. Он вылетал из-за кулис цирка через огромное кольцо и, совершив грандиозный прыжок через несколько лошадей (позднее их заменили автомобили), приземлялся на другом конце арены. Коммунистам, по-видимому, хотелось последовать примеру циркового клоуна и, выпрыгнув из царства реальности, приземлиться во владениях утопии. Так же думал и Муссолини, заимствовавший у основателя футуризма Филиппо Маринетти его лозунг „ускорения Италии”. Через три года после начала перестройки в Советском Союзе об ускорении почти перестанут упоминать. Его попросту говоря не получилось.

В общем, как сказал московский рабочий, „говорильни” больше чем достаточно. Это, так сказать, зрелищная часть программы. Поскольку экономическая часть ее пока себя никак не обнаруживает, то зрелищной отдается предпочтение. Но она в первую очередь интересует интеллигенцию. Как подметил писатель Ю. Нагибин, „интеллигенцию хлебом не корми, но дай ей возможность поговорить вслух и читать литературу хорошую”. Действительно, советский читатель смог наконец-то открыто познакомиться с „Доктором Живаго”, „Жизнью и судьбой” В. Гроссмана, „Реквиемом” Ахматовой, стихами Гумилева, произведениями „запретных” авторов.

Роман Пастернака, пришедший к советской публике с опозданием на 30 лет, вряд ли вызвал такой взрыв страстей, какой бы, несомненно, возник тогда, когда еще живы были те, кто стрелял друг в друга по обе стороны баррикад. Для молодых — это просто история, хотя и не совсем далекая, все еще напоминающая о себе, но все-таки уже ставшая прошлым. Многие из тех, кто жил еще в 1958 г., знали и Живаго, и Лару, и Антипова. Сами играли их роль в жизни. Для них роман Пастернака был бы спором с самими собой, спором со своей жизнью, оценкой ее, судом надо всем, что произошло с их помощью или вопреки им со страной. Тогда это было опасно. Сегодня вряд ли.

Но пока все еще оставалась в ходу гласность, о которой, однако, летом 1988 г. недоверчивый народ сложил такие стишки:

Товарищ, верь, пройдет она

Так называемая гласность,

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена.