— Тогда на кого же ты так злишься? — осторожно спросила Одетта. — На отца, который не оставил вам денег? — Поскольку в салоне было жарко и накурено, Одетта опустила стекло и с жадностью втянула в себя прохладный вечерний воздух.
— А с какой стати отец должен был нам что-то оставлять? Он тратил то, что заработал своим трудом. Мы давно уже выросли и должны жить своим умом.
— В таком случае, — сказала Одетта, — ты злишься на себя. У тебя комплекс вины старшего брата, который хочет помочь младшим устроиться в жизни, но чувствует, что это не слишком хорошо у него получается. Тем не менее ты к этому стремишься. К примеру, предложил Фебе и Феликсу пожить у тебя на ферме. По крайней мере, им не придется платить за квартиру.
— Отец все оставил мне, — неожиданно сказал Джимми. В салоне похолодало, и он, выбросив окурок в окно, снова поднял стекло. — А Мунго и Феликса из завещания вычеркнул. Уж и не знаю почему. Но я бы с братьями обязательно поделился — если бы было что делить. Дом на Барбадосе никто пока покупать не желает, а проценты с переизданий отцовских книг поступают в основном на счета его многочисленных жен. Короче говоря, у отца под конец жизни почти ничего не осталось. Но братья могут подумать, что я, будучи единственным наследником, кое-что от них утаиваю. Это-то меня более всего и гложет.
— Феба говорила при мне о двух рисунках Пикассо, которые куда-то пропали, — сказала Одетта, засовывая чуть ли не по локоть замерзшие руки в глубокие карманы спортивных брюк.
— Да, у отца были рисунки Пикассо, — кивнул Джимми. — В молодости он был с ним знаком и, как ни странно, находился у Пикассо в большом фаворе. Папаша до такой степени ему нравился, что великий художник подарил ему два своих рисунка. Сейчас они стоят чертову уйму денег.
— Но они исчезли… Феба полагает, что их присвоила одна из жен вашего отца.
— Они в Англии, — со значением в голосе произнес Джимми.
— Значит, это ты взял рисунки, — с округлившимися от удивления глазами прошептала Одетта, — и контрабандой провез в Англию? Стало быть, они у тебя?
— Если бы они были у меня, — вздохнул Джимми, — я отдал бы один из них Мунго, а другой — Феликсу. Думаю, после этого на душе у меня основательно бы полегчало…
— Так у кого же они в таком случае? — спросила Одетта.
— У Калума, — нехотя признался Джимми. — Он обещал их продать, а деньги вернуть мне в рассрочку. Но я до сих пор ничего от него не получил, и неизвестно, получу ли…
— Как же ты мог доверить этому человеку единственное достояние своей семьи? — пробормотала Одетта.
— Ему была нужна моя помощь, — сказал Джимми, пожимая плечами. — Вот я и поддался на его уговоры. Ты ведь далеко не все знаешь о наших с Калумом отношениях. Как, впрочем, и я — о ваших. Сдается мне, у вас с ним есть какой-то секрет. Почему бы в таком случае не предположить, что нас с Калумом тоже связывает некая тайна?
Одетта прикусила губу. Представлялся удобный случай обо всем без утайки рассказать Джимми, и она раздумывала, стоит ли это делать. Слишком уж унизительной для нее получилась бы эта исповедь. В салоне установилось напряженное молчание. На приборной доске тикали часы, отсчитывая мгновения тишины — секунду за секундой, минуту за минутой.
Первым молчание нарушил Джимми.
— Так и быть, я расскажу, почему безоговорочно доверяю Калуму и считаю, что он никогда не причинит мне зла. Во всяком случае, намеренно. Дело в том, что в Африке у него был нервный срыв, и он пытался покончить с собой. Ну а мне каким-то образом удалось ему помочь.
— У Калума был нервный срыв? — недоверчиво переспросила Одетта.
— Именно, — кивнул Джимми, — и я поклялся ему, что буду об этом помалкивать. Но тебе, я считаю, знать об этом просто необходимо. Тебе надо перестать ненавидеть Калума и начать ему помогать… Но я отвлекся. Итак, когда я впервые увидел этого человека, он показался мне жутким снобом, зазнайкой — да и вообще пренеприятным типом. Он оглядывал мои владения с таким видом, что можно было подумать, будто Мпона принадлежит ему.
Я уже хотел сказать ему, чтобы он сматывался восвояси, и отправился с этой целью к нему в бунгало. Там его не оказалось. Я схватил карабин, пошел по его следам и, к своему ужасу, обнаружил, что он прямиком направился в ту часть заповедника, где мы держали пантер, леопардов и парочку пум. Этим кискам ничего не стоит разорвать человека на куски, особенно если он вторгается в их владения ночью.
Честно говоря, я уже не чаял застать его в живых. Тем не менее я нашел его в добром здравии, если не считать того, что он лежал под кустом и, содрогаясь всем телом, рыдал, как ребенок. Ну, я подумал, что он достаточно уже напуган, поэтому решил его не бранить и отвел в усадьбу, где мы с Флоренс принимали гостей. По пути он мне что-то говорил, но так неразборчиво, что я почти ничего не понял.
Поэтому я предоставил его заботам Флоренс, которая, надо сказать, всегда любила помогать несчастненьким, а сам пошел к гостям. История о шотландце, у которого поехала крыша и который в этой связи решил отдать себя на корм хищникам, чрезвычайно всех позабавила, и мы долго над этим смеялись. Потом я вернулся к Калуму и выяснил, что под благотворным воздействием Флоренс он немного успокоился и пришел в себя. Так, во всяком случае, мне тогда показалось. Не имея ни малейшего желания оставлять его у себя, я предложил ему отправляться в бунгало, а когда он ушел, занялся с Флоренс любовью. Признаться, через полчаса я и думать забыл о его эскападе, но Флоренс снова и снова о нем заговаривала. Состояние Калума чрезвычайно ее заботило. Она считала, что у него сильнейший нервный стресс. «У него душа сочится печалью, как кровью» — так, кажется, она сказала. И предложила мне сходить его проведать. Я не хотел тащиться среди ночи в бунгало и всячески отговаривал от этого Флоренс, но она настояла на своем.
Джимми отрешенно смотрел перед собой, глаза у него затуманились. Достав из кармана сигарету, он чиркнул зажигалкой и закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, он продолжил свое повествование.
— Еще пять минут, и мы не застали бы Калума в живых. Когда мы вошли в бунгало, он болтался в петле. Веревка была привязана к балке под крышей. Когда я перерезал веревку, вынул его из петли и положил на диван, он приоткрыл глаза и на меня посмотрел. Этого взгляда мне не забыть до самой смерти. В глазах у него проступала такая печаль, какой мне прежде в человеческом взгляде видеть не приходилось. И вот что любопытно: точно такую же печаль я подметил в твоих глазах в тот самый день, когда мы познакомились.
— Так ты спас ему жизнь? — едва слышно спросила Одетта, О таком повороте событий в истории знакомства Джимми с Калумом она и помыслить не могла.