убедительнее. Франция, даже Европа, вполне может поверить превратно изложенным фактам — еще год-два враждебности к англичанам Бонапарту обеспечено.
Только жаль, что жертвами будут он и Буш. За последние несколько лет в руки Бонапарту попали десятки британских капитанов, против половины из них он мог бы сфабриковать обвинения. Вероятно, на Хорнблауэра и Буша пал выбор судьбы. Хорнблауэр убеждал себя, что двадцать лет ходил под угрозой внезапной насильственной смерти. И вот она перед ним, неминуемая, неотвратимая. Он надеялся, что встретит ее смело, пойдет на дно под развевающимися флагами, однако он не доверял слабому телу. Он боялся, что лицо побелеет и зубы будут стучать, хуже того, что подведет сердце, и он упадет в обморок. «Монитор юниверсель» не преминет напечатать пару язвительных строк — отличное чтение для леди Барбары и Марии.
Будь он в комнате один, он бы громко стонал и ворочался с боку на бок. А так он лежал неподвижно, молча. Если его подчиненные проснутся, они не догадаются, что капитан бодрствует. Он стал думать, как бы отвлечься от будущего расстрела, и мысли не замедлили нахлынуть. Жив ли адмирал Лейтон или убит, а если убит, чаще ли леди Барбара Лейтон будет вспоминать Хорнблауэра, своего воздыхателя, как развивается беременность Марии, как английская публика расценивает капитуляцию «Сатерленда» и в особенности как расценивает ее леди Барбара, — сомнения и тревоги перемешивались, как плавучий мусор в водовороте его сознания. На конюшне били копытами лошади, каждые два часа сменялись часовые за дверью и за окном.
V
Заря только брезжила, наполняя комнату серым утренним светом, когда звон ключей и топот подошв возвестили о появлении жандармского сержанта.
— Карета тронется через час, — объявил он, — лекарь будет через полчаса. Попрошу господ приготовиться.
Буша заметно лихорадило — Хорнблауэр увидел это сразу, когда, еще не сменив вышитую ночную рубашку на мундир, склонился над носилками.
— У меня все хорошо, сэр, — сказал Буш, однако лицо его горело, руки стискивали одеяло. Хорнблауэр подозревал, что даже то сотрясение пола, которое производят они с Брауном при ходьбе, причиняет Бушу боль.
— Я готов помочь вам, чем могу, — сказал Хорнблауэр.
— Нет, сэр. Если вы не против, давайте подождем врача.
Хорнблауэр умылся и побрился холодной водой — теплой ему не давали с самого «Сатерленда». Больше всего хотелось искупаться под холодной струей из помпы, при одной этой мысли по коже побежали мурашки. Мерзко было мыться намыленной рукавичкой, по несколько дюймов в один прием. Браун одевался в уголке и, когда капитан умылся, бесшумно проскользнул к умывальнику. Вошел лекарь с чемоданчиком.
— Как сегодня раненый? — спросил он поспешно. Хорнблауэру показалось, что врач с явной тревогой разглядывает горячечное лицо Буша.
Лекарь встал на колени, Хорнблауэр опустился рядом. Лекарь размотал бинты — обрубок задергался в крепких докторских пальцах. Лекарь взял руку Хорнблауэра и положил ее на кожу над раной.
— Тепловато, — сказал лекарь. Хорнблауэру нога показалась совсем горячей. — Это может быть хорошим знаком. Сейчас проверим.
Он ухватил лигатуру пальцами и потянул. Нить змейкой выскользнула из раны.
— Отлично! — сказал лекарь. — Превосходно!
Он внимательной разглядывал клочья плоти на узелке, потом наклонился обозреть тонкую струйку гноя, вытекшую из раны на месте выдернутой лигатуры.
— Превосходно! — повторил лекарь.
Хорнблауэр поворошил в памяти, вспоминая многочисленные письменные рапорты и устные комментарии корабельных врачей. Из подсознания всплыли слова «доброкачественный гной» — это было важное отличие между дренированием стремящейся исцелиться раны и зловонным соком отравленной плоти. Судя по замечаниям лекаря, гной был именно доброкачественный.
— Теперь другую, — сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру, но исторг только вопль боли (полоснувший Хорнблауэра по сердцу) да конвульсивные подергивания истерзанного тела.
— Не готова, — сказал лекарь. — Однако, полагаю, речь идет о нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?
— Мой друг не распоряжается собой, — сказал Хорнблауэр на нескладном французском. — Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?
— Весьма неразумно, — сказал лекарь. — Дорога причинит больному большие страдания и поставит выздоровление под угрозу.
Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.
— Весьма неразумно, — повторил он.
Дверь отворилась, и вошел сержант.
— Карета готова, — объявил он.
— Я еще не перевязал рану. Выйдите, — произнес доктор резко.
— Я поговорю с полковником, — сказал Хорнблауэр.
Он проскользнул мимо сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор и дальше во двор гостиницы, где стояла карета. Лошадей уже запрягли, чуть дальше седлали своих скакунов жандармы. Полковник Кайяр в сине-красном мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного легиона как раз пересекал двор.
— Сударь, — обратился к нему Хорнблауэр.
— Что такое?
— Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.
Ломаные французские слова несвязно слетали с языка.
— Я не нарушу приказа, — сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.
— Вам не приказано его убивать.
— Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.
— Но, сударь… Неужели нельзя подождать хотя бы день…
— Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.
— Я протестую против этих приказов во имя человечности…
Фраза получилась мелодраматическая, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина — они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.
— Сержант, — распорядился Кайяр, — поместите пленных в карету.
Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтобы не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе были хлеб и три чашки с черной бурдой — позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом кофе напоминал отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваниях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.
— Сахара у нас нет, — сказала служанка виновато.
— Не важно, — отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.
— Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят, — продолжила девушка. — Эти войны вообще такие ужасные.
У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза — никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун