— за каждым холмом укрываются испанские герильеро.
Есть надежда, что на дорогу из Пиренейского укрытия выскочат Кларос или Ровира с тысячью ополченцев. В любую минуту их могут освободить. У Хорнблауэра участился пульс. Он беспокойно то закидывал ногу на ногу, то снимал, однако так, чтобы не побеспокоить Буша. Он не хочет в Париж на шутовской суд. Он не хочет умирать. Его уже лихорадило от волнения, когда рассудок взял верх и побудил искать защиты в стоической отрешенности.
Браун сидел, сложа руки на груди, прямой, как шомпол. Хорнблауэр еле сдержал сочувственную улыбку. Брауну явно не по себе. Он никогда не оказывался так близко к офицерам. Конечно, ему неловко сидеть рядом с капитаном и первым лейтенантом. Кстати, можно поручиться, что Браун и в карете-то никогда не бывал, не сидел на кожаной обивке, не ставил ноги на ковер. Не случалось ему и прислуживать важным господам, обязанности его как старшины были главным образом дисциплинарными и распорядительными. Занятно было наблюдать Брауна, как он с вошедшей в пословицу способностью британского моряка справиться в любой ситуации корчит из себя барского слугу, каким его представляет, и сидит себе, ну только венчика над головой не хватает.
Карету снова тряхнуло, лошади перешли с шага на рысь. Наверно, подъем они преодолели, дальше пойдет спуск, который выведет их на побережье к Льянсе, к той самой батарее, которую Хорнблауэр штурмовал под трехцветным французским флагом. Он всегда гордился этим подвигом, да, кстати, и последние события его не переубедили. Чего он не думал, так это что история с флагом приведет его к расстрелу в Париже. Со стороны Буша за окном уходили ввысь Пиренейские горы, в другое окно, когда карета поворачивала, Хорнблауэр различил море далеко внизу. Оно искрилось в лучах вечернего солнца. Изгибая шею, Хорнблауэр смотрел на стихию, которая так часто подло шутила с ним и которую он любил. При мысли, что он видит море в последний раз, к горлу подступил комок. Сегодня ночью они пересекут границу, завтра будут во Франции, через неделю-две его закопают во дворе Венсенского замка. Жаль расставаться с жизнью, со всеми ее сомнениями и тревогами, с Марией и ребенком, с леди Барбарой…
За окном мелькали белые домики; со стороны моря, на зеленом обрыве взгляду предстала батарея. Это Льянса. Хорнблауэр видел часового в синем с белым мундире, а пригнувшись и подняв глаза, разглядел французский флаг над батареей — несколько недель назад Буш спустил этот самый флаг. Кучер щелкнул бичом, лошади побежали быстрее — до границы миль восемь, и Кайяр торопится пересечь ее засветло. Почему Кларос или Ровира не спешат на выручку? Каждый поворот дороги представлялся идеальным для засады. Скоро они будут во Франции, и тогда прощай, надежда. Хорнблауэр с трудом сохранял невозмутимость. Казалось, как только они пересекут границу, рок станет окончательным и неотвратимым.
Быстро смеркалось, — наверно, они уже у самой границы. Хорнблауэр пытался воскресить перед глазами карты, которые так часто изучал, и припомнить название пограничного городка, однако мешало волнение. Карета встала. Хорнблауэр услышал шаги, потом металлический голос Кайяра произнес: «Именем императора!» — и незнакомый голос ответил: «Проезжайте, проезжайте, мсье». Карета рывком тронулась с места: они въехали во Францию. Конские копыта стучали по булыжнику. За обоими окнами мелькали дома, одно-два окошка горели. На улицах попадались солдаты в разноцветных мундирах, спешили по делам редкие женщины в чепцах и платьях. До кареты долетали смех и шутки. Внезапно лошади свернули направо и въехали во двор гостиницы. Замелькали фонари. Кто-то открыл дверцу кареты и откинул ступеньку.
IV
Хорнблауэр оглядел комнату, куда их с Брауном провели хозяин и сержант, и с радостью увидел, что очаг топится — от долгого сидения в карете он совсем задубел. У стены стояла низенькая складная кровать, уже застеленная бельем. В двери, ступая тяжело и неуверенно, появился жандарм — он вместе с товарищем нес носилки, — огляделся, куда их опустить, повернулся слишком резко и задел ношей о косяк.
— Осторожно с носилками! — заорал Хорнблауэр, потом вспомнил, что надо говорить по-французски. — Attention! Mettez le brancard la doucement![40]
Браун склонился над носилками.
— Как называется это место? — спросил Хорнблауэр у хозяина.
— Сербер, трактир «Йена», мсье, — отвечал хозяин, теребя кожаный фартук.
— Этому господину запрещено вступать в разговоры, — вмешался сержант. — Будете его обслуживать, но молча. Свои пожелания он может высказать часовому у двери. Другой часовой будет стоять за окном. — Жандарм указал на треуголку и ружейное дуло, едва различимые за темным окном.
— Вы чересчур любезны, мсье, — сказал Хорнблауэр.
— Я подчиняюсь приказам. Ужин будет через полчаса.
— Полковник Кайяр чрезвычайно меня обяжет, если немедленно пошлет за врачом для лейтенанта Буша.
— Я скажу ему, сударь, — пообещал сержант, выпроваживая хозяина из комнаты.
Хорнблауэр склонился над Бушем. Тот даже посвежел с утра. На щеках проступил слабый румянец, движения немного окрепли.
— Могу ли я быть чем-нибудь полезен? — спросил Хорнблауэр.
— Да…
Буш объяснил, в чем состоят потребности больного. Хорнблауэр взглянул на Брауна несколько беспомощно.
— Боюсь, тут одному не справиться, сэр, я довольно тяжелый, — сказал Буш виновато.
Этот виноватый тон и подстегнул Хорнблауэра.
— Конечно, — объявил он с напускной бодростью. — Давай, Браун. Берись с другой стороны.
Когда с этим было покончено — Буш лишь раз чуть слышно простонал сквозь зубы, — Браун в очередной раз продемонстрировал изумительную гибкость британского моряка.
— Что, если я вымою вас, сэр? И вы ведь не брились сегодня, сэр?
Хорнблауэр сидел и с беспомощным восхищением наблюдал, как плечистый старшина ловко моет и бреет первого лейтенанта. Он так расстелил полотенца, что на одеяло не попало ни капли воды.
— Большое спасибо, Браун, — сказал Буш, откидываясь на подушку.
Дверь открылась, и вошел маленький бородатый человечек в полувоенном платье и с чемоданчиком.
— Добрый вечер, господа, — произнес он с несколько необычным выговором — позже Хорнблауэр узнал, что так говорят в Южной Франции. — Я, с вашего позволения, врач. Это раненый офицер? А это записки моего коллеги из Росаса? Да, именно. Как самочувствие, сударь?
Хорнблауэр сбивчиво переводил вопросы лекаря и ответы Буша. Врач попросил показать язык, пощупал пульс и, сунув руку под рубашку, определил температуру.
— Так, — сказал он, — теперь осмотрим конечность. Вы не подержите свечу, сударь?
Отвернув одеяло, лекарь обнажил корзинку, защищавшую обрубок, снял ее и начал разматывать бинты.
— Скажите ему, сэр, — попросил Буш, — что нога, которой нет, ужасно чешется, а я не знаю, как ее потереть.
Перевод потребовал от Хорнблауэра неимоверных усилий, однако лекарь выслушал сочувственно.
— Это в порядке