Кобылице было душно, больно, еще более того страшно, но сделать она ничего не могла и только вздрагивала да бешено вращала глазами.
— Не нравится? Сама виновата. Ну и лежи, — выговаривала ей Аннычах, быстро хватая сосок за соском своими ловкими, сильными руками табунщицы. — До чего довела — вымя не ухватишь, каменное. Погляди, сколько пропадает молока. Была бы умная — жеребенок уже играл бы. А теперь плачет. Слышишь? Твой плачет, твой!
Надоив в ладонь, девушка поднесла молоко к носу кобылицы. Та пыталась отвести нос, сильно фыркала и разбрызгивала молоко.
— И свое не узнаешь. Зачем только держат тебя?
Аннычах вылила молоко кобылице на нос, поближе к ноздрям, чтобы она принюхалась к нему, затем продолжала отдаивать, нажимая на вымя и сгоняя молоко в соски. По мере того как вымя пустело, умягчалось, кобылица делалась спокойнее, вздрагивала реже и глядела не так зло. Отдоив, Аннычах принялась оглаживать ей вокруг вымени, ноги, живот, пахи — на тот случай, если Вьюга слишком щекотлива. Когда подсунут ей жеребенка, он, неопытный, поначалу будет тыкаться куда ни попало, и надо заранее приучить к этому кобылицу.
Наконец сделано все. Вьюгу развязали, она вскочила, отбежала и заржала.
«Может, поняла, зовет жеребеночка», — подумали табунщики и погнали ее к нему. Нет, не поняла, подогнать не удалось.
Между тем у других кобылиц первый острый интерес к новорожденному прошел, они взялись за еду, — а трава была еще малая, — и быстро разбрелись. По понятиям Абакана, некоторые перешли границу дозволенного; он кинулся догонять их. Жеребенок увязался за ним, но поспеть не мог и, отставая, ржал все горестней. Жеребец остановился и, подождав маленького, побежал снова. Но малыш начал снова отставать. Сердясь, недоумевая, растерянный и грозный, жеребец кидался то вперед — за кобылицами, то назад — к жеребенку, бил в землю копытами. А дело не менялось — жеребенок не поспевал за ним, кобылицы убредали все дальше.
— Да иди ты, иди за ними! — кричала жеребцу Аннычах. — Оставь жеребенка нам. Ничего с твоим жеребенком не станет. Мы накормим его — и получишь назад.
Боргояков считал, что есть только один выход — Абакана заарканить и связать, чтобы не мешал им, потом заарканить Вьюгу и подсунуть ей жеребенка.
Аннычах отмахивалась:
— Все мальчишки одинаковы, только и знают — аркань да вяжи.
— А девчонки — хвататься за голову: ой, ой, что делать?
— Гони сюда Комету.
Увидев жеребеночка, Комета решительно, не обращая никакого внимания на Абакана, подошла к нему и начала жадно обнюхивать. Абакан насторожился, но не препятствовал знакомству. Обнюхав, Комета так же решительно пошла прочь. Но малыш уже почуял молоко и побежал за ней. Абакан, круто повернувшись, умчался собирать разбредшийся косяк.
— Вот не надо и арканить, — сказала облегченно Аннычах.
— Да уж вижу, какая ты хитрющая, — с похвалой отозвался Боргояков.
Дальше они действовали привычным порядком: брошенного жеребенка перегнали от Кометы к матери, а когда та не захотела принять его миром, кобылицу заарканили и стреножили. Стоять кое-как было можно, но уже не побежишь и копытом не ударишь. Аннычах подоила ее, смочила молоком жеребенку голову, шею, спинку, затем его подвели к вымени. Он жадно сосал; мать, сильно завернув голову назад и громко фыркая, обнюхивала его. Запах был знакомый — запах ее молока, — и фырканье становилось все тише, тише, наконец смолкло совсем, а сердитые глаза кобылицы сделались нежными. Тогда ее распутали.
Сгрудив косяк, Абакан вспомнил о покинутом жеребенке. Он нашел его около матери. Жеребенок стоял, навалившись боком ей на грудь, и крепко спал. Охраняя этот первый сон, Вьюга была как мертвая. Абакан тревожно подал голос. Вьюга тихо-тихо, чтобы не пошевелить спящего, но выразительно для Абакана прижала уши и оскалилась. Жеребец покорно отошел в сторону.
Смеляков так напугал Урсанаха, что старик бросил все дела и поскакал к косяку. За свою долгую жизнь он не раз видел, как кони уродовали и даже убивали людей. Увидев Аннычах и Боргоякова в лохмотьях, он ахнул:
— Ай-ях! Ну, радуйтесь, что живы! Ты, Боргояков, второй раз обманул смерть. Кто будет рассказывать?
Рассказывали оба, наперебой.
— Так-так… — бормотал старик. — Я начинаю понимать. Где Абакан? Поехали к нему.
Боясь за отца, Аннычах посоветовала ему спешиться. Но старик отверг это:
— Жеребец не любит верховых — так надо и ехать. Пешком ничего не узнаем.
Между Абаканом, Вьюгой и ее сыном, который хорошо наелся и выспался, шла веселая игра «Хватай за холку».
На этот раз Абакан не выказал ни вражды, ни даже беспокойства, на зов Урсанаха подошел, дал поймать себя за челку. Почесывая жеребца за ушами, старик велел Боргоякову подъехать поближе к жеребенку и сделать вид, что собирается поймать его. И только Боргояков протянул руку, жеребец прянул к нему. Табунщик еле успел отскочить. Потом этот опыт повторили Аннычах и сам Урсанах — жеребец одинаково кидался на всех.
— Все ясно, — сказал Урсанах. — Наш Абакан — акушер.
И начал рассказывать о косячных жеребцах. Не раз толковал он об этом и по ходу работы, и на специальных беседах, курсах, но предмет, как все живое, был бесконечно обширен и переменчив. Каждый новый жеребец на свой лад, и старые, казалось, хорошо узнанные, порой сильно удивляли. Ладный косячник твердо знает всех своих кобылиц и жеребят, никого ни за что не отпустит в чужой косяк, никого не примет оттуда в свой, любит всех ровно, не даст в обиду, строг и добр в меру, понимает табунщика и работает с ним заодно, знает выпасы и водопои, может самостоятельно перегнать косяк, куда надо…
Но таких косячников немного, большинство же с грешками. Одни вроде петухов: им только бы гулять, а до малых жеребят, до всего прочего нет дела. Другие слишком придирчивы, им все кажется, что кобылицы и жеребята стараются улизнуть; эти держат косяк слишком трудно, провинившихся наказывают не по вине жестоко. Есть, наоборот, распустехи — растеряют половину косяка и не заметят. Есть такие, как Абакан, акушеры. Этот лучше всякого табунщика знает, кому из кобылиц пришло время рожать, новорожденных обязательно принимает сам и потом хранит их наравне с матерью. Ценные жеребцы. Но требуют, как, впрочем, н все другие, умного подхода: когда они заняты своим акушерским делом — не суйся; сунешься — могут убить.
Табунщики спросили, почему Абакан не любит верховых.
— Сами-то вы скоро начнете думать? Надо, надо. Я один за всех устал, — упрекнул их старик и потом объяснил, что Абакан три года гулял в табуне и знал только верховых табунщиков. А табунщик, даже самый добрый, делает коню кое-какие неприятности: он таврит его, арканит, не дает полной воли, иной раз приходится огреть кнутом. И совсем другое знакомство было у Абакана с пешими: он попал к ним, когда перевели его в конюшню, а там кормили, поили, чистили, чесали, угощали сахаром.
Вообще косячные жеребцы относятся подозрительней и враждебней к постороннему коню, чем к человеку. Если косячник не допускает верхового, угрожает ему, надо тут же спешиться и коня в сторону. Редки случаи, чтобы косячник тронул пешего.
Уезжая, Урсанах сказал:
— Если я не сделал промашку, Абакан скоро перейдет к другой кобылице. — И еще напомнил: — Станет акушерить — не мешайте!
И верно, побродив немного с Вьюгой, Абакан перешел к Комете.
5
Починить в степи лохмотья, в каких оставил ее Абакан, было нечем, и Аннычах поехала домой. Чтобы не тревожить понапрасну мать и не показаться Конгарову чумичкой и оборванкой — сейчас она была поистине такой, — девушка сперва заехала на Белое, выкупалась, платье немного подзашила, а верхнюю одежду, изорванную больше, взяла под мышку.
— Дома? — удивился и обрадовался Конгаров, увидев идущую с озера Аннычах, поставил ведра — он шел за водой к ручью. — Дома… Уже выкупалась! И не покажется. И Тойза молчит. Как понимать это? — И начал шутливо упрекать, потряхивая ее холодную после купанья руку. — Заговор, явный заговор! А я тут жду, скучаю. Все глаза проглядел в степь: где Аннычах, почему не едет? И давно приехала? Только что… тогда извини, беру свои слова назад.
— Вот и верь гостям, — в свою очередь упрекнула она Конгарова, отнимая руку. — Вот и верь. Ни одному слову нельзя.
Тут он спохватился, какую допустил оплошность, и начал убеждать, что назад берет не все слова, только сказалось так, а на самом деле не раз вспоминал ее и в степь поглядывал.
— Как лепешки? — вдруг спросила Аннычах. — Съели?
— О чем вспомнила!
— И после этого говорить: скучал, ждал… Кто поверит! А я приехала есть лепешки. Как теперь будем?
— Испечем новые. Мука уже готова. Мы с Тойзой так и договорились: увидим — едет Аннычах, и сразу за лепешки. Я с той поры не отвожу глаз, все тебя выглядываю, а Тойза ходит с засученными рукавами.