— Вы сказали — подмаслить. Подмаслить-то подмаслить!.. Но с пустыми руками в Москву не поедешь?
— Что вы говорите?
— Надо повезти в Москву задаток! Золото!
— Золото? — взвизгнула Бош-хатын.— Откуда я возьму золото? Все деньги в банках, в железных сундуках.
— Тот капитал, что в железных сейфах, пусть там и останется. А вот бумаги, документы они называются…
— До-ку-мен-ты? А?
— Ценные бумаги.
— Говорите понятнее!
— Они, эти бумаги, дороже золота, дороже денег. Дайте их мне, и я отвезу их в Москву. И за них большевики сделают все, что вы хотите.
— Бумаги? — подозрительно протянула Бош-хатын.— Откуда вы взяли про бумаги? Откуда вы знаете?
— То, что я говорил. Я по поводу караку...
— Рассказывайте! Я же знаю вас, узнала. Вы никакой не узбек. Постойте, не перебивайте. Вы тот самый анжинир, который нашел Алимхану золото в Кызылкумах. Я думала, вы пропали, что вас нет. А теперь вы здесь. Зачем вы здесь?
— Мы торгуем каракулем.
— Что вы ищете здесь?
— Мы уже сказали вам, госпожа! Боже правый!
Но он отлично понимал — трудно провести старуху Бош-хатын. И все лицо его покрылось морщинками, не то жалобными, не то улыбчатыми, извиняющимися. «Что ж,— говорили его глаза,— вы знаете? Тогда спрашивайте!»
— Я знаю, зачем вы здесь. Вы ищете следы?
— Какие следы? — не на шутку испугался Молиар.— О каких следах вы говорите, госпожа?
— Сознайтесь, господин хитрец, вы тянете руку к сундуку...
— Он цел? — не выдержал Молиар.
— Попался, господин хитрец!
Страшное волнение охватило Молиара. Он совершил недопустимое с точки зрения этикета: он схватил старуху за руку.
— Он сохранился... сундук? Он уцелел? Где он?
— Он там, где все бухарские ценности и сокровища,— сказала с усмешкой Бош-хатын, небрежно высвобождая руку. Она ничуть не оскорбилась наглостью Молиара, и он понял: старуха крайне заинтересована беседой с ним, и ей нет дела до каких-то там пустяков. Да, Молиар для чего-то был нужен Бош-хатын. Она явно рассчитывала на него.
И Молиар насторожился. Он счел за лучшее не задавать больше вопросов и тем самым овладеть положением. Волей-неволей, после довольно долгого молчания, Бош-хатын пришлось заговорить.
— Сундук, который привезли из Вабкента... Его забрали оттуда по приказу эмира, когда вы неожиданно уехали... сбежали из Арка... из-за... гм... разговоров о той француженке.
— Я уехал совсем не потому. Это клевета. Это была клевета. Что с моими бумагами и делами? Что с сундуком?
— Вместе с другими ценностями сундук увезли через Аму-Дарью и Каракумы в Мешед незадолго до гибели Бухары. Все увезли. Много верблюдов погрузили, много караванов.
— И где же сундук теперь?
— Вот это-то и надо вам выяснить... А теперь хватит колотить языком о зубы... Пиши, сын греха.
Прыгающей рукой Молиар писал.
Диктовала она неторопливо, деловито, тщательно сверяя цифры с извлеченными из-за пазухи ведомостями, лишь временами позволяя Молиару заглянуть в документы, написанные по-английски, по-французски и по-русски, и перевести ей их содержание.
Не без ехидства она заметила:
— Вы — редчайший из узбекских базарчи! Вы знаете языки всяких безбожников ференгов. Что, друг, попался? Да, если бы его высочество эмир знал, кто у меня тут сейчас сидит в писарях, да знаешь, что бы с тобой тут сделали, а?
Знать, конечно, Молиар не знал, но догадывался. И его всего передернуло. Очень ему сделалось от всего невмоготу. И он даже перестал замечать тошнотворные запахи амбры, мускуса и пота, которые в изобилии источала царственная купчиха.
А она все подсчитывала и подсчитывала итоги, щелкая костяшками казанских, инкрустированных рыбьим зубом бухгалтерских счетов, поблескивая искорками изумрудов и рубинов многочисленных колец на пальцах.
И, наконец, когда от изнемогшего, окончательно запарившегося Молиара «осталось одно лишь ухо», Бош-хатын воскликнула:
— Так вот, господин Как Вас Там, вам очень хочется заглянуть в тот сундук?!
Молиар во все глаза смотрел на Бош-хатъш, но не спешил с ответом.
— Вижу. Очень хочется. Ну, так я вам помогу, но сначала... Что в сундуке? Деньги? Золото? Золотой песочек? А?
— Планы разработки полезных ископаемых, то есть геологические запасы золота, нефти, драгоценных камней. Недаром я облазил все Кызылкумы. Топографическая съемка. Опознавательные знаки.
— Не понимаю.
— Боже правый! Бумаги дороже золота, дороже денег!
Он видел, впрочем, что Бош-хатын отлично разбирается и сама во всем этом.
— Сколько заплатят за... бумажки в сундуке? — спросила оиа, прикидываясь равнодушной.
— Кто?
— Ну эти, ференги. Разные французы, англичане.
— Если бы вернулись эмирские времена, концессия оценивалась бы в миллионы, во много миллионов.
— Ну, а если времена не вернутся? Что дадут за бумажки советские власти? — Бош-хатын рассуждала вполне трезво. Она не очень-то верил а в победу Алимхана.
— Боже правый! Откуда мне знать? Одно скажу — Советская власть за такие документы сделает любого знатным и уважаемым до скончания жизни.
— Ага, хитрец хитрецов! Вот мы и договорились!
— Боже правый! Яснее ясного — вам, госпожа, надобны денежки, что лежат на эмирских счетах, а мне... ну, а мне бумаги, что в сундуке. Чего проще. По рукам, что ли!
— Клянусь, хитрейший из всех хитрецов, смелый вы человек. А теперь, господин Как Вас Там, вот вам хорошая плотная бумага, глянцевая бумага. Писать бы на ней священное писание! Возьмите да перепишите сами — тут никому из дворцовых писарей доверять не стоит, — перепишите все письма и доверенности, которые продиктовали мои благородные уста, да так, чтобы ни эмир, ни его французская красотка не могли получить без меня ни одной гинеи. А я пойду да поразмыслю обо всем, чего вы тут мне наговорили. Возможно, я надумаю послать вас в Женив. Давно мне надо владеть всем, что лежит на банковских счетах. Не знаю, стоят ли чего бумажки в сундуке, но деньги на банковских счетах стоят того, чего стоят. Ну, а раз вам, господин Как Вас Там, понадобились бумаги в сундуке, так и быть, дам вам доверенность и на сундук. Садитесь и переписывайте да покрасивее. Я уж вижу, хоть вы и русский и кяфир, а почерк у вас лучше, чем у любого калаифаттинского мирзы. Перепишите — я вас позову, приложу к письмам печать и поезжайте в Женив и еще куда нужно. А пока вы не напишете, никуда отсюда не пойдете!— закончила она неожиданно с угрозой.
Бош-хатын вышла. Скоро Молиару надоело писать: пальцы его задеревенели, в ногах от долгого сидения на мягком персидском ковре началось покалывание. Он встал, размялся и, вроде невзначай, подошел к приоткрытой двери. Когда и кто ее приоткрыл, он не заметил. Во время их разговора с Бош-хатын он твердо знал — дверь была заперта.