Шагая под огромными плакатами, Барни вспоминал ярко одетых мужчин, которых он видел в офисе у Зигги при первом посещении. Тогда он счел их представительность и броскость напрасными ухищрениями. Желая добиться успеха, они шли на все, но не могли исправить совершенные против них несправедливости. Теперь Барни оказался в их положении, хотя их мерки, определяющие успех, были ему чужды. Он тоже не мог бороться с несправедливостью Доджа, Мотли, Твида. Не имея денег, он не обладал никаким иным оружием, кроме Насилия. Прибегнув к насилию, он окажется в тюрьме. В принципе, он не возражал против такого метода борьбы, он казался ему более естественным и эффективным средством, нежели бесшумные козни менеджеров. Но его совершенно не устраивало то, что придется поплатиться свободой за попытку хотя бы частично поквитаться с Доджем. Додж не пострадает, разве что отделается травмой, которую ему нанесет мститель Барни. Барни же будет расплачиваться вдвойне: за то, как поступил с Доджем, а потом за нарушение закона. В этом заключалась кошмарная несправедливость по отношению к тем, кто и так пострадал от несправедливости. У жертвы нет иного выхода, кроме сознательного риска стать жертвой вторично, добиваясь восстановления попранной чести и справедливости.
Не заботясь, куда его несут ноги, он забрел слишком далеко и вернулся на вокзал по Лексингтон-авеню. На вокзале ему бросилось в глаза столпотворение модно одетых мужчин перед телефонными будками. Сначала он решил, что попал на съезд миллионеров, но потом увидел у каждого в руке по несколько десятицентовых монет. Все будки были заняты. Желающие позвонить напомнили ему солдат, хлынувших из казарм к ближайшим автоматам, чтобы сообщить любимым о своей увольнительной. Всем этим мужчинам не терпелось прильнуть к трубке, но на их лицах не было заметно радости. Очереди перед будками почти не двигались; пассажиры в модных костюмах, прибывшие из Вестчестера, еще больше удлинили очереди.
Барни стало любопытно, кто же это такие. Он замедлил шаг, не боясь быть принятым за зеваку. Некоторые не заботились прикрывать двери будок, и Барни уяснил, что все они звонят в одно и то же место — агентство по найму рабочей силы «Джерри Дилз». Это были безработные. Барни предстала оборотная сторона медали. Ему было очень интересно смотреть на этих актеров поневоле, расхваливающих свой ум и профессиональные навыки. Сотрудники ведомств по найму должны были быть идиотами чистой воды, если верили хотя бы половине того, что им плели. Как вообще можно внимать таким фантазиям? Вид толпы вызывал у него улыбку, хотя он знал, что безработных, даже из богатого сословия, следует пожалеть. Кому не приходилось испытывать мук из-за отсутствия работы и своего бессилия перед враждебной посредственностью? Он понимал, что люди в телефонных будках вынуждены делать ставку на воображение. Безработные — самые сообразительные люди на свете. Они должны создавать у работодателя иллюзию их преуспеяния. На шее у них тугая петля со множеством узлов — заложенный дом, жена, дети, страховка, счета, школа; в таком виде они добиваются работы, от которой их, возможно, будет тошнить.
Прилив безработных представлял собой настолько жизнеутверждающую картину, что Барни решил приходить на вокзал поутру всякий раз, когда ему понадобится улучшить настроение. Лучшей комедии нельзя было себе представить. Он упрекал себя за то, что плохо думает обо всех этих людях. Однако, когда приходится ежедневно тянуть лямку, человек перенасыщается ненавистью, после работы он читает в газете об убийствах, и это уже воспринимается как естественное продолжение рабочего дня.
Зрелище подняло Барни настроение. Он как будто не испытывал недобрых чувств к людям, просто такие моменты грех упускать. Он знал, как несладко попасть в зависимость от сегодняшних работодателей и дожидаться потом, когда у тебя появится работа. Конечно, далеко не у всех из них отсутствовала совесть, что только усугубляло терзания Барни. Однако все они подчинялись логике разрушения. Ненависть к ним, охватившая его, проистекала из предчувствия, сколь бесчеловечны они будут, когда усядутся за письменный стол. Он испытывал удовлетворение, видя их в тисках системы. Что это за система? О, ее легко распознать: при ней каждый по очереди испускает крик ужаса, но никто никого не слышит.
Он шел, упрекая себя в ненависти к этим временно беспомощным людям. Однако он понимал, что эта ненависть — средство выживания, что оправдывало его в собственных глазах.
Глава 45
Шофер припарковал лимузин перед входом в санаторий. Вокруг кипел муравейник. Монк вышел и протиснулся между грузовичками окрестных жителей, снабжающими заведение поутру хлебом, молоком и чистым бельем. Дежурная позвонила в отделение, где находилась Сиам. Монк уселся на кожаную скамью вместе с господами и дамами, пришедшими забрать своих подопечных. По широким мраморным ступенькам в вестибюль спустилась медсестра. Подозвав Монка, она спросила:
— Вы забираете мисс Сиам на сегодня?
— А что?
— Вчера вечером нам пришлось дать ей большую дозу успокоительного, чем обычно.
— Что она натворила?
— Она не желала расставаться с окровавленным галстуком и гнилыми картофелинами, которые мы обнаружили у нее в сумке. Вопила, щипалась, обзывала нас всякими бранными словами.
— Вы сообщим об этом мистеру Твиду?
— Я сделала запись в ее истории болезни. Диагноз будет сообщен мистеру Твиду лечащими врачами. Вас я просто предупреждаю, чтобы не забывали об осторожности.
— У нас есть на нее управа.
— Она обязательно должна ехать сегодня на работу?
— Да, это очень важно.
— Работа требует ношения меховой шубы?
— Нет. Но она все время жалуется на озноб.
— Из-за повышенной дозы снотворного она не завтракала. На то, чтобы прийти в себя, ей понадобится около часа.
Санитарка привела в вестибюль бледную, безучастную Сиам. Монк аккуратно взял ее под руку и повел к лимузину.
— Езжайте прямо, — сказал он шоферу. — Потом я скажу, куда повернуть. Мы не торопимся.
— Куда мы едем? — спросила Сиам, кутаясь в мех.
— В женское исправительное заведение в Гринвич-Виллидж.
— Зачем? — бесстрастно спросила она.
— Ты не читала сценария?
— Читала, а как же.
— Там снимается реклама средства от перхоти.
— Очень реалистично, — произнесла Сиам, глядя прямо перед собой.
Монк покосился на нее, боясь, что это насмешка. Он готов был допустить, что под действием успокоительного человек приобретает отменное чувство юмора. Он знал, что ее придется битый час возить по улицам, прежде чем пройдет действие успокоительного, а вместе с ним исчезнет бледность. Он усматривал в этом удобную возможность сытно позавтракать в «Плазе» за счет боссов.