уточнить вину каждого из упомянутых, Иоанн вновь пригласил на беседу старост улиц Славковой и Никитиной, а с ними и наиболее пострадавших, чьи дома были пожжены и порушены, а слуги перебиты: Ивана Кузьмина, Трофима Григорьева, Василия Фомина, Григория Киприянова. Положа руку на сердце Иоанну не столько хотелось восстановить справедливость в вольном городе, сколько поддержать своих сторонников, поднять их дух, а главное, оставить у новгородцев понятие о себе, как о справедливом и честном государе. Ему нужны были здесь новые и новые сторонники, иначе нельзя было рассчитывать на поддержку большинства горожан в случае новой смуты. А она, чувствовалось, зреет. Видел Иоанн, что не хочется местным хозяевам иметь над собой ещё какую-либо силу. Даже архиепископ за пять минувших лет вошёл во вкус власти и теперь вовсе не желал делить её с кем-то. Возможно, и он теперь не против перейти под покровительство Казимира Литовского, чьи права на город останутся лишь косвенными.
Великий князь глядел на страшные раны пострадавших, которые те по его просьбе демонстрировали, скидывая свои кафтаны и задирая рубахи и порты, показывали обрубленные руки, перечисляли разграбленное, и думал, как поступить дальше. Ещё день совещался он со своими боярами Палицким, Патрикеевым, Русалкой, Холмским, Образцом и другими. Решили главных зачинщиков разбоя, чья вина бесспорна, немедля арестовать и отправить под конвоем в Москву в заточение, остальных обвиняемых тоже схватить, но оставить под стражей в Новгороде до окончания расследования.
В конце ноября начались аресты, в которых участвовали не только московские приставы и дети боярские, но и затребованные у владыки в помощь приставы местные. Сначала взяли лишь исполнителей преступлений, людей попроще.
Суд над главными зачинщиками измены Иоанн устроил прямо в митрополичьем дворе в Грановитой палате, куда собрались лучшие люди Москвы и Новгорода, бояре и воеводы, посадники и тысяцкие. Присутствовал, безусловно, и архиепископ Феофил. Сюда же привели и пострадавших свидетелей, растерянных от подавлявшего их блеска дорогих нарядов, убранства палаты, ярких фресок, присутствия важнейших бояр, злобных взглядов знатных земляков и обвиняемых.
Иоанн подбодрил свидетелей, сказав при всех, что они отныне находятся под его защитой и покровительством, и если кто их обидит, тот ответит лично ему. Осмелели свидетели, повторили всё, что говорили накануне, и о причинённом им ущербе, и о дурных словах арестованных в адрес великого князя и Москвы, про их агитацию за Литву. Он судил сам, сам же задавал вопросы. Дослушав повторенные вслух обвинения в адрес бояр Афанасьевых отца и сына, призывавших, кроме всего прочего, отойти к Литве, к Казимиру, Иоанн тут же грозно сверкнул очами и приказал:
— Оковать обоих. Увести этих изменников. Нет им больше ни суда, ни слова.
Тут же, в палате, арестовали сына Марфы Борецкой Фёдора Исакова, посадника Василия Ананьина, Богдана Есипова, Ивана Лошинского. Их оковали и, не мешкая, отправили с приставами в Москву. Остальных виновных посадили под охрану в гридницу, рядом с великокняжеским дворцом на Ярославовом дворище. Присутствовавшие на суде новгородцы подавленно промолчали. Никто не решился вступиться за обвиняемых.
Снова чёрная туча опустилась над пышными хоромами Марфы Борецкой. Только начала она оправляться после смерти своего первенца, Дмитрия, своего любимца и кровиночки, похожего на мать, словно одна звёздочка на другую. Лишь год прошёл, как скинула Марфа с себя чёрное ненавистное платье и чёрный повой, который более двух лет носила на голове, не снимая, в память казнённого после Шелоньской битвы сына. Что пережила она за минувшие три года — один Бог ведает. Сначала винила себя за то, что своей ненавистью к Московскому государю детей своих заразила, увлекла их в борьбу за новгородскую независимость, за свои свободы и права. Ругала себя за честолюбие, за планы недостижимые, за ненасытную жажду власти. Каялась и перед Богом, и перед близкими, и перед владыкой, в котором видела единомышленника и сочувствующего. Каялась перед своими иконами, да тут же и оправдывала себя.
Всю молодость — с пятнадцати годков, провела она под игом мужа-самодура, властного и жестокого, а как освободилась после его смерти, распрямилась, да уж и не захотела больше сгибаться. Распустилась засушенная прежде душа, проснулись мечты и мысли небывалые о вольности, власти и даже о любви. Кто сказал, что бабий век — сорок лет? Это дурак мог только так сказать. Лишь в сорок лет, оставшись вдовой, Марфа почувствовала себя по-настоящему женщиной — красивой и заманчивой для мужиков. Прежде и поглядеть на чужого не смела, свой мог прибить даже за взгляд. Ни ласки толком не видела, ни любви, ни сочувствия. А оставшись богатой вдовой, стала вдруг, в одночасье, завидной невестой да желанной красавицей. Свахи то и дело порог обивали, солидные купцы да бояре повод искали с ней встретиться, дела обговорить, в яркие зелёные глаза заглянуть. Уж и сорок пять ей минуло, а жар в душе не унимался, всё ещё хотелось счастья неизведанного, любви несбывшейся, всё ждала принца или князя завидного. И была такая возможность, наклёвывался жених знатный литовский, да по вине Иоанна, великого князя Московского, все планы её рухнули, и вместо платья свадебного нарядного и венца надела она на себя чёрную однорядку да чёрный же повой.
Но самобичевание быстро сменилось в ней ненавистью к виновнику всех бед — государю Московскому. Так уж устроен человек, ему всегда проще найти виновного в своих бедах на стороне. Это он, Иоанн, жестокий и ненасытный, не даёт покоя Новгороду, его властителям, это он вмешивается в их дела, это он казнил её сыночка. Это он, только он, виноват во всех её бедах. Следом за ненавистью вновь нарастала жажда мести, прорывавшаяся в речах, в призывах за домашним столом, в репликах в присутствии сына Фёдора и многочисленных гостей. И, конечно, не случайно её второй сын тоже попал в круг противников Иоанна, а теперь и в список его заклятых врагов, взят в числе самых активных пятерых зачинщиков под стражу и отправлен в Москву.
Вот и плачь, и рыдай снова, Марфа Борецкая. Стой в слезах перед иконами, бейся лбом об пол. Кто виноват в новом твоём горе? Не сама ли? Не могла ли предвидеть, что добром эта борьба твоя не кончится?
— Господи! Лучше бы ты меня покарал! — рыдала Марфа, узнав, что рано утром Фёдора её вместе с другими пленниками отправили на простых санях в Москву. — За что лишаешь меня последнего сына, последней надежды? Чем провинилась я перед тобой? Разве мало я молилась тебе, мало денег передала в услужение, разве не жертвовала монастырям, не