Харчи и кров для себя и дочери давались Ольге не легко, платы за свою работу она, разумеется, не получала. Она питалась с Марией и имела комнату с ванной.
Я была большей частью в разъездах, в лекционном турне, но когда я изредка приезжала, то видела, что Ольге тяжело не столько физически, сколько морально. Мы мечтали о собственном угле.
Следующая моя лекция была в Нью—Йорке, в Таун—Холле.
По рекомендации Джейн Аддамс, которая написала письмо своей приятельнице Лилиан Волд, я поселилась в Хенри—Стрит-Сеттлмент, где–то в самом бедном еврейском районе. Кругом — базары, лотки со всевозможными овощами, фруктами, дешевыми вещами первой необходимости. Здесь пахло луком и чесноком и можно было слышать не только еврейский жаргон, но иногда и русскую речь. Грязь, беднота. Я обрадовалась, когда со мной заговорили по–русски, но скоро поняла, что и здесь многие евреи не знали, что черту оседлости в России, так же как и процентное ограничение для студентов–евреев, уничтожило Временное правительство. Они думали, что это заслуга большевиков. В Хенри—Стрит-Сеттлмент я столкнулась с теми же либеральными, просоветскими идеями, как и в Хулл—Хаузе. Лилиан Волд заставляла меня много рассказывать о Советской России, внимательно слушала, и иногда черные умные глаза ее удивленно смотрели на меня. «Я никогда не думала, что там до такой степени плохо!»
Нью—Йорк меня подавил. Давно я не испытывала такой гложущей, жуткой тоски одиночества. Самое страшное одиночество — среди толпы чуждых людей. Люди, люди… спешащие, холодные, равнодушные, с изможденными, усталыми лицами. Я ходила по бесконечным улицам, ездила на автобусах, терялась в собвеях, наблюдала… На некоторых молодых лицах уже лежит печать порока, зрелости. Тяжелый опыт жизни наступил, прежде чем успела расцвести молодость. На улице женщины курят, спешат на ходу затянуться, в собвеях с тупым выражением лица жуют жвачку, на остановках толкаются. Один поток людей сменяется другим, все спешат, никому нет дела до другого, у всех печать заботы, тревоги на лицах. И глядя на эту толпу, невольно думалось: «А есть ли у них души?»
И становилось страшно.
В Хенри—Стрит-Сеттлменте было легче. Здесь жизнь людей была поглощена тем, чтобы помочь другим, дать совет, отвезти роженицу в больницу/проведать тяжелобольного, помочь детям со школами, но все же иногда грызла тоска одиночества, и, сидя в своей комнате, я плакала. Плакала о том, что оторвана от родного гнезда, о том, что большевизм так глубоко проник в свободные страны… О том, что кругом все чужие… Стук в дверь.
— Можно войти?
И передо мной выросла высокая широкоплечая фигура большого бородатого человека.
— Илья!
— Ну и ну! Покажись–ка! Какая ты стала, старая? Ну, еще ничего, молодцом… Как ты попала в эту трущобу?
Он сыпал один вопрос за другим, вероятно, чтобы скрыть волнение, а у меня в зобу сперло, сказать ничего не могу. За эти двадцать лет, что мы не виделись — он уехал в Америку до большевистской революции, — он стал еще больше похож на отца. Те же серые глаза, только больше, те же широкие брови, широкий нос, оклад бороды, только выражение лица и рот другие.
С чего начать разговор после двадцати лет разлуки? Я знала, что он еще в России сошелся с какой–то женщиной, на которой, получив развод от прежней своей жены Сони, женился. Это мне было неприятно. Вся наша семья была привязана к Соне и очень огорчилась этой женитьбой.
Постепенно разговорились. Ему было трудно материально. Во время депрессии он не мог найти заработка. Ему было уже 65 лет. Жил он здесь, в Нью—Йорке, с женой Надей. Говорили о России, о семье, родных и чем дальше, тем ближе. Он очень изменился, помудрел, ближе подошел к отцу в своих убеждениях. Не было у нас разногласия и в вопросе коммунизма. Он ненавидел его так же, как и я. И когда мы расстались, он только сказал:
— Саша, я очень доволен.
И в тон ему, едва сдерживая слезы радости и волнения, я повторила его слова:
— И я тоже очень довольна.
Мы пожали друг другу руки и расстались. Я уже не чувствовала себя одинокой — в Нью—Йорке у меня был брат.
ЛЕКЦИИ
Милейший был у меня менеджер, м-р Фикинс, веселый, остроумный. Закинув голову, покатывался со смеху, когда я ему рассказывала про Джона Барри и про мою лекцию в Солт—Лэйк-Сити.
— Я хочу вас познакомить, — сказал он мне, — с господином, для которого вы будете читать в очень аристократическом районе под Нью—Йорком. Он очень требовательный, этот господин. Долго расспрашивал меня про вашу личность и сможете ли вы дать правильную картину жизни в Советской России, хотел знать, каков ваш английский язык. Он никак не может решиться вас пригласить, потому что гонорар довольно высокий и он хочет быть уверенным, что вы подойдете ему как лектор.
Свидание было назначено. Мистер Н., упитанный старичок с розовым гладким лицом, рыжими седоватыми волосами, подстриженными ёжиком, встретил меня в конторе Фикинса, и мы пошли завтракать.
— Не переходите улицы, пока не зажжется зеленый свет, — поучал он меня. — Ну вот, теперь быстро, надо торопиться, потому что на поперечных улицах зеленый свет только полминуты. Скорей, скорей переходите, а то нас задавят…
Странный какой–то джентльмен, думала я. Чего он так волнуется?
В ресторане у меня даже пища стала поперек горла. Мистер Н. сверлил взглядом в течение всего завтрака выворачивал меня наизнанку, расспрашивал о моей жизни, взглядах, привычках, планах на будущее. Впоследствии мне Фикинс, смеясь, рассказывал, что господин Н. даже пошел слушать мою лекцию в Таун—Холле и только после этого решился пригласить меня читать лекцию в свой клуб.
— Ну, смотрите же, постарайтесь, говорите громче, у вас в аудитории есть глухие, не торопитесь. Дайте картины из советской жизни, — говорил мне стройный джентльмен перед самым моим выходом на эстраду.
Я всегда волнуюсь перед выступлением, особенно в начале лекции, а тут я была уже так напугана, что все дрожало во мне. Мистер Н. представил меня как «блестящего» лектора, великолепно владеющего английским языком, что тоже всегда действует очень плохо.
С первых же слов я почувствовала, что провалилась. Хотела поправиться, взглядывала на свой конспект, руки дрожали, в глазах было темно, прыгали строчки, и я ничего не могла разобрать. Чтобы выиграть время, я все повторяла well… А мистер Н. сидел в первом ряду и не сводил с меня глаз… Немного поправилась в ответах на вопросы.
Это был настоящий провал, и я решила, что моя карьера лектора — погребена навеки. Каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила от м-ра Н. следующее письмо:
Дорогая Графиня,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});