Читать интересную книгу Я, Майя Плисецкая - Майя Плисецкая

— Что ты волнуешься, Майя. Напротив, радуйся, что наша московская школа так мерзко учит. По крайней мере, в ближайшие двадцать лет не будет хороших балерин…

Их и взаправду, при таком вырождении душ, при таком цинизме, при таком выравнивании всей школьной системы на детей нужных родителей — «нужников», как окрестили их острые языки, — очень долго не будет. Самому Лиепе, увы, отшучивания не помогли. После того как по распоряжению Григоровича (Юрий Николаевич талантливо умел расправляться с недругами чужими руками) комендатура не впустила Лиепу в театр, сославшись на то, что у него просрочен пропуск, Лиепа разрыдался, у него случился сердечный приступ. Это — тренированное, закаленное сердце! Скоро Лиепа умер. Умер от инфаркта. На панихиде несколько ораторов впрямую назвали виновника…

А мне вовсе не весело, что хороших балерин долго не будет. И я отчетливо вижу, как неправильно поставлены спины, как не работают колени, как затрудняют, а не помогают крутить пируэты несобранные руки. А куда задевались музыкальность, артистизм, стиль? Просто беда. Это не означает, что в школе нет профессиональных педагогов. Это означает, что и в школе — диктатура. Диктатура Головкиной, которой нельзя ни в чем перечить. Головкиной, чей мнимый педагогический дар без удержу воспет и восславлен. Коли в баню с Раисой Максимовной ходит, значит, и впрямь великий педагог…

Меняются времена. Новые приходят начальники. Ай, и у них внуки, да внучки, да внучатые племянницы… Люди ведь. Размножаются. А рецепты дружбы те ж: в баню с Фурцевой, в баню с Раисой Максимовной… Кто следующая попариться? Наина Иосифовна?.. И приходят в театр недоученные артисты. И мельчает, и блекнет слава Большого балета. И топчется балет годы на месте.

Сейчас, куда ни приедешь, с какой труппой ни встретишься, обязательно беглецы из Большого есть. От спертого воздуха, от творческой скучищи, от когтей Григоровича — тут они.

Мне задать вопрос себе жутко: неужто «до», до Григоровича лучше было? Или я скатываюсь в древнее — вот в наше время были люди?..

Нет, неладно нынче в датском королевстве…

Доколе коршуну кружить?..

Глава 48

ГОДЫ СТРАНСТВИЙ

Теперь — Германия…

Я перебираюсь со своим скарбом в Мюнхен, к Родиону. Он здесь обосновался. Есть контракты. Значит, и визы. В Москве еще перестройка — и такое возможна Но тревога, каким будет дальнейший путь отечества, не дает мне спать по ночам. Навязчивой жутью одолевает первые часы каждого утра. Должен быть взрыв. И скоро. Добром не закончится. Коммунисты не оставят сцену без крови. Не та публика. Грядет, логичнее всего, диктатура. Какой-нибудь безвестный да ныне генерал с убедительным лицом скажет крикливую речь по телевидению. Арестует Горбачева. Все перестроечные на вовведения отменит. Закроет аэропорты. Сиди, если замешкался, в Москве до скончания века. Второе пришествие большевиков надолго будет. Опять слушай идеологическую галиматью до самой смерти. Но на это сил уже нету. Совсем нет. Лимит на идиотства исчерпан. Потому мы и здесь. В Мюнхене.

Город чуден. Весь в зелени. Умыт. Начищен, как на парад. Я люблю склонность немцев к порядку, уюту. Их трудолюбие.

Мы снимаем двухкомнатную квартиру по Терезиенштрассе. Это самый центр. Все под рукою. Все рядом. Все удобно.

Люблю Мюнхен по воскресеньям. Хотя каждый город в воскресный день прихорашивается, снижает нервный ритм суеты, пустеет. А баварская столица празднично озвучивается колокольными перезвонами. Немцы семьями отправляются побаловать себя белыми сосисками со сладкой горчицей. Вкусить янтарного пива. Для балетной братии пиво — лучше всякого лекарства. Расслабляет мышцы. Приносит отдых мускулам…

Меня в Германии знают меньше, чем во Франции, Америке, Испании. Меньше, чем в Японии и Аргентине. И уж совсем меньше, чем в России. Впрочем, пока мало кто в курсе, что я в Германии, в Мюнхене. Может, еще спонадоблюсь.

Автографы просят лишь балетоманы. Жить легче. Но — непривычно.

Много поездок. Теперь лишь мое желание нужно да виза. Когда приглашение есть — выдают визы…

В Аргентине станцевала новый балет. В театре Колон. Название: «Эль Ренидеро» («Петушиный бой»). Это по книге Сержио де Кекко, но в сути — парафраз «Электры».

Действующие лица в вызывающе современных одеяниях — в партикулярных костюмах, при галстуках, в уличных шляпах. Такие шляпы носили звезды Голливуда Гарри Купер и Хемфри Богарт. Когда шляпы однажды снимаются, мы видим, что волосы мужчин густо набриолинены. До слепящего блеска. На танцорах лакированная обувь. Женщины на современных каблуках-гвоздиках или в перепончатых сандалиях. Я разнюсь ото всех туфлями на пуантах. Они выделяют меня из сценической толпы.

Много раз действие перебивают персонажи совершенно условные — в масках, с непомерно большими лицами. Этакие уродцы-головастики, хромоногие придворные шуты. Их четырнадцать. Иногда половина (семерка) тоже облачается в современное партикулярное платье. В то же время другая семерка изображает что-то древнегреческое, трагедийное.

На всем очень сильный аргентинский акцент. Он яснее всего улавливается в музыке к балету. Бе написал и бесподобно сыграл сольную партию аккордеона знаменитый автор Астор Пьяцола. Над всем царит дух аргентинского танго. Он ясен и в музыке, и в хореографии.

Коллизия угадывается по «Электре»: убитый муж, жестокая мать (это моя партия; по балету я зовусь Нелида Моралес), вампир-любовник (на нем костюм цвета красной смородины), скорбящие, а в финале казнящие мать и любовника дети, теряющая рассудок дочь…

Балет ставит Хулио Лопес. Он человек скромнейший, тишайший, и при том замечательно талантливый. Но быть тихим в наши дни — самогубительно. Надо производить громкий шум, бахвалиться, совершать экстравагантные поступки, нахальничать. Тогда тебя признают, заметят, припомнят. Что за странное племя люди…

Мое первое явление публике — на быке. С него я озираю вереницу всех действующих лиц. И — первый танец. Танго. Танго на пальцах. Это хореографический язык всего балета. Музыка Пьяцолы подзадоривает меня нервными всплесками аккордеона. Весь спектакль она ни на минуту не ослабляет накал разворачивающегося стремительно действия. Мне удобно под нее танцевать. Мышцы ног, рук, спины слышат музыку как бы сами по себе, вне моей воли. Принимают ее…

Спектакль идет под фонограмму. Но я каждый раз с пристрастием вслушиваюсь, на каком делении микшера рука звукорежиссера остановится сегодня. Даже просто громкость — мягче ли, звончее — окрашивает мое поведение в разнящиеся тона. Но запись — одна и та же. Темп неизменен. Лишь полделения микшера. Только-то. А я другая, отличная от вчера… А представьте — когда новый дирижер, новые музыканты, — я танцую совсем иной балет…