как обычно, когда слишком долго находимся рядом друг с другом. Мама кричит на меня, когда мы возвращаемся домой в половине пятого утра — Катя, крыса, скрылась с глаз долой, чтобы я принял на себя основную тяжесть маминой ярости. Но выговор, оказывается, того стоил, потому что на следующее утро Моника позволяет мне посмотреть документальный фильм о промышленной революции, не слишком сопротивляясь, и даже вечером смывает косметику и средства по уходу за кожей с раковины в ванной.
Когда я возвращаюсь в Миссисипи, я иду на сеанс терапии к доктору Тонеру. Херик ждет в вестибюле до конца, хотя из-за этого он опаздывает на тренировку.
Пока все не совсем в порядке, но я работаю над этим.
2:22
Вторник, 10 января
НЕТ НОВЫХ УВЕДОМЛЕНИЙ
Глава 31. Яблоки гала
Грета
— Грета, скажи своему отцу, что я останусь сегодня вечером в доме Жаклин, и что ему нужно приготовить ужин самому.
Я отрываю взгляд от своего телефона и моргаю, глядя на женщину, чей голос мог бы преодолеть звуковой барьер.
— Он тебя услышал, — сначала я была полностью согласна с тем, как мама злилась на папу, но теперь это становится глупостью, особенно когда мне пришлось смягчать общение во время нашей поездки во Францию на зимних каникулах. Господи помилуй, я чуть не совершила убийство.
— Мне все равно. Скажи ему.
Я перевожу взгляд с одного на другого, удивляясь, как из всех людей именно я стала миротворцем в этом доме.
В конце концов, независимо от того, как сильно я протестую против того, чтобы играть роль маминого лакея и быть втянутой в ссору моих родителей, я делаю, как она говорит. Мы с ней на одной стороне, даже если наши мотивы немного отличаются.
Измученно вздыхая, я поворачиваюсь на стуле и смотрю на прокаженного семьи Сах-нун.
— Ты это слышишь? Мама сегодня вечером останется в доме Жаклин, так что позаботься о себе.
— О, я слышал ее. Даже фермеры, выращивающие пшеницу в Индии, услышали ее, — он хмыкает, глядя на нас снизу-вверх.
Мама бормочет себе под нос французские ругательства, и даже если он ее не слышит, его глаза сужаются, он знает, что все, что она хочет ему сказать, неприятно. Такого не было с тех пор, как она узнала о том, что произошло в его офисе после игры чемпионата.
Мое сердце было разбито парнем, к которому я по глупости прониклась чувствами, но сердце мамы было разбито человеком, которому она отдала свое прошлое и настоящее. Она осознала, что сказал Отис, обвиняя папу в смерти моего брата, и, хотя она не винила меня за то, что я чувствовала то, что чувствовала я, или вела себя и реагировала так, как я, она мгновенно простила Отиса.
Для нее узнать о поведение ее мужа со своими игроками и обнаружить, что он не изменился, несмотря на то, что случилось с Джулианом, было предательством высшего по-рядка.
— Он обещал, — сказала она, рыдая, мне по телефону после того, как папа вернулся домой и рассказал о том, что произошло, думая, что он получит поддержку.
Я сама плакала, все еще припарковавшись на подъездной дорожке к дому Отиса, когда она позвонила.
— Он пообещал, что больше не будет говорить подобных вещей. После Джулиана, он обещал. Он обещал.
Я не знала, как утешить ее или какие слова могли бы унять мучившую ее тоску, поскольку я тоже испытывала нечто подобное и нуждалась в утешении.
Итак, я просто позволила ей поплакать о том, как сильно она скучает по Джулиану, и как папа опозорил его, продолжая быть таким же жестоким к своим игрокам, каким он был к своему сыну, даже после всего. Я позволила ей поплакать о том, как бы она хотела, чтобы уже развелась с ним, потому что у такого мужчины не может быть сердца.
— Это невозможно, — твердила она. Я позволила ей поплакать о том, как она все еще любит папу, потому что он ее Фарид, тот самый Фарид, который пел ей в живот, когда она была беременна.
Фарид, который всегда делал все возможное на ее день рождения и их годовщины. Он проснулся посреди ночи, когда Джулиан в детстве страдал от коликов, настаивая на том, что его сыну нужен отец, а не мать, чтобы заботиться о нем. Фарид, который вынес ее с больничной койки, когда она прижималась к безжизненному телу своего сына, напоминая ей, что, хотя она потеряла одного ребенка, был другой, который нуждался в ней, поэтому просить бога забрать ее, чтобы она была со своим младшим сыном, было несправедливо, не тогда, когда он и я, нам обоим тоже было больно. Он усердно трудился, чтобы вывести ее из отчаяния, несмотря на то, что был погружен в свое собственное. Он напомнил ей, что она не могла просто оставить его оставить меня, даже если бы действительно захотела в тот момент.
Он был ее Фаридом, а не тренером Сахнун. В отличие от меня, она не могла рассматривать папу как двойственность. Для нее он был одним человеком.
И я поняла это — я понимаю это. Я понимаю. Не до такой степени, но достаточно, чтобы из моих глаз потекло еще больше слез от того, что все это взаимосвязано, мои раны той ночью все еще были свежи. К тому времени, как я вернулась к себе домой, Элиза и Джеймс в панике яростно колотили в мою дверь, я разорвала воротник своей рубашки, используя его, чтобы промокнуть слезы и сопли, говоря себе, что я так сильно плакала из-за своей мамы. Это было ложью.
— Все готово, — поет мама, когда заканчивает завязывать небесно-голубой бант на корзинке. — Не забудь убрать остатки в холодильник, когда вернешься домой.
— Не волнуйся. Я могу с этим справиться. Ты говоришь мне это уже в третий раз. Я не ребенок. Я знаю, как позаботиться об остатках.
— Пожалуйста. Я видела недоеденные контейнеры на вынос, оставленные на кухонном столе, когда я приходила убираться. Ты безответственная и неряшливая девчонка, — возражает она, качая головой, затем протягивает свою длинную руку, чтобы шлепнуть меня. — Впустую тратим всю эту еду. Подумай о всех голодающих детях в Африке.
— Голодающие дети характерны не только для Африки, Лина. Здесь, в Соединенных Штатах, тоже много голодающих детей, — ворчит папа.
У мамы дергается левый глаз, и она понижает голос, чтобы быстро заговорить со мной по-французски.
— Скажи этому мужчине, чтобы он не обращался ко мне, пока я не обращусь к