Сразу же после разговора с премьер-министром пригласил к себе Антошкина и с легким сердцем ему передал: «Я только что получил личное распоряжение Черномырдина продолжать применение авиации». Он мне поверил на слово. Отдал нужные команды и ничто, слава Богу, не сорвалось: войска пошли в горы и пошли стремительно…
Еще через час, в половине второго ночи, со мной связался по спецсвязи руководитель администрации президента России Сергей Филатов, сообщил: «Президент получил вашу телеграмму и отменил ранее принятое решение». В самом конце разговора Сергей Александрович с некоторым напряжением в голосе поинтересовался: «Скажите, А.С., а что там у вас за перехват разговора Масхадова?» Беру, зачитываю с листа. Филатов сокрушается: «Вот же сукины сыны, оказывается, им верить нельзя…» Не знаю уж, намеренно ли вырывается у него эта фраза или случайно, но понимаю так: каким-то боком и руководитель президентской администрации причастен к телеграмме, отменяющей действия авиации. Или мне показалось?
Еще раз всплывает эта история позднее — в пору наших переговоров с Масхадовым и другими дудаевцами летом 1995 года. На одном из блокпостов был задержан и отправлен в следственный изолятор человек, называвший себя Курбановым, представителем Джохара Дудаева в Москве. Ну задержан и задержан: мало ли кого могли «зачистить» в ту пору в Чечне… Однако в дудаевской иерархии этот человек — позднее он и погиб вместе с Дудаевым — действительно занимал весьма значительный пост, и проблемой его освобождения немедленно занялся сам Масхадов.
Во время очередной переговорной встречи он попросил меня освободить Курбанова, хотя у того при задержании не оказалось даже паспорта. Я развел руками: «Ну как я могу его освободить? А вдруг он вовсе не Курбанов, а совершенно другой человек. Поймите, мы же не можем освобождать кого бы то ни было по звонкам или по просьбам товарищей. Если он тот, за кого себя выдает — его обязательно отпустят и без моих указаний». Масхадов рассмеялся: «Ну ладно. Честно говоря, будь моя воля, я бы этого сукиного сына вообще не освобождал!»
Я поинтересовался: «Почему?» «Да он однажды, — разоткровенничался Масхадов, — меня так подвел! Сообщил из Москвы: я, дескать, тут договорился, что применение авиации будет запрещено… Мы сунулись, а вы нам как дали!!!» «Как же, помню», — уже в свою очередь рассмеялся я и достал из папки текст переговоров Масхадова с Ястребом, который держал при себе на всякий случай. Хорошо понимал — произошло прямое предательство. А то, что сделано оно было руками президента, лишь подтверждало — из-за спины Ельцина действовал очень влиятельный кремлевский сановник.
Судя по тому, как разыгрывалась комбинация, чиновничьих сил этого человека вполне хватило на то, чтобы вся вертикаль военной власти, включая Верховного Главнокомандующего, будто опоенная дурманом, сочиняла, подписывала и передавала в войска приказ, способный погубить и искалечить несколько сотен своих же солдат и офицеров.
Поражал цинизм сделки. Казалось невозможным, что вольное или невольное предательство совершается в кругу людей, посвященных в самые сокровенные секреты государства. Я уже не говорю о том, что человек, продавший нас боевикам, мог открыто согласовывать с Масхадовым в буквальном смысле из Кремля этапы боевой операции против российских войск. Я ни секунды не сомневался в том, что Ельцина, скорее всего, просто обманывали, объяснив необходимость отмены боевых вылетов чем-нибудь правдоподобным.
Гибельные последствия измены удалось предотвратить. Вот только за руку хватать было некого. Любые разбирательства были обречены на провал: в конце концов не у президента же будет интересоваться генерал Куликов о мотивах его более чем странного распоряжения. Сказано: «Причин не объяснять!» Могло оказаться, что я своим вмешательством сломал чью-то сильную политическую игру или — скорее — политическую аферу, что могло повлечь за собой самые неожиданные и неприятные для меня последствия.
На случай таких напастей я и держал в кармане текст радиоперехвата. Произойти могло все что угодно… Но пока оставался у меня в руках этот листок бумаги — все-таки мог я защищаться и нападать.
Логика этого молчаливого противостояния не исключала и демонстрации наших возможностей самому Масхадову. Один из чеченцев — кажется, Идигов — восхищенно произнес: «Ничего себе! Ну у вас разведка работает!..» Я согласился: «А как же, конечно, работает!» В общем, этот радиоперехват на чеченцев произвел неизгладимое впечатление.
За те сорок пять суток, пока шли переговоры с чеченцами, мы пообвыкли друг к другу. Появились какие-то чисто человеческие отношения, позволявшие узнавать о наших собеседниках нечто большее, чем это оговаривалось протоколом наших ежедневных многочасовых встреч. Уже нередки были взаимные шутки, приватные беседы и неформальные договоренности. Поэтому я не удивился, когда один из чеченцев очень настойчиво и в то же время очень аккуратно дал понять, что хочет сообщить мне чрезвычайно важную информацию. Боясь чужих ушей и магнитофонов, увлек он меня прямо к работающему генератору, с помощью которого обеспечивалось электроэнергией здание миссии ОБСЕ. Только здесь он чувствовал себя спокойно и наконец выложил распиравшую его тайну: «Вы знаете, А.С., несколько ранее того периода, о котором идет речь в вашем радиоперехвате, нам поступило предложение от Коржакова прекратить боевые действия в обмен на три миллиона долларов».
Откровенно говоря, я своему собеседнику не поверил. Во-первых, вели себя чеченцы зачастую коварно: откровенно лгали, хитрили, не выполняли обещанного. Во-вторых, и представить себе невозможно, чтобы сам Коржаков, облеченный почти безграничным доверием президента, стал бы предавать Отечество за три миллиона долларов! Поэтому слова чеченца я сразу же отмел, посчитав их обычной дезинформацией противника. Мало ли кто чего наболтает?
Что в словах информатора действительно показалось ценным — так это его уверенность в том, что война в Чечне вошла в ту фазу, когда она становилась интересной для политических игроков кремлевского масштаба и приближенных к ним олигархам. Они раньше других осознали товарно-сырьевую значимость военных побед и поражений. Они поняли: победами и поражениями можно торговать. В этой биржевой по характеру игре на повышение или понижение акций военной кампании в Чечне действительно можно было урвать немалый капитал.
Для того, чтобы участвовать в этих торгах требовалось соблюдение двух непременных условий. Первое — принадлежность или близость к тем кругам государственной власти, где генерируются самые важные решения. Второе — надежный канал связи с высшим командованием боевиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});