Но мы опять нарушили последовательность событий и посему вернемся на семь месяцев назад.
30 сентября 1941 года Ахматова прилетела в Москву и первые несколько дней прожила у Маршака, затем ее увезла к себе сестра Ольги Берггольц, Мария.
Сама Мария Федоровна эвакуироваться не собиралась. Бомбежек она почему-то не боялась, а в то, что немцы могут войти в Москву, не верила. По-видимому, и А.А. колебалась, инстинкт самосохранения подсказывал ей, что в столице, да еще рядом с такой твердой и решительной женщиной, как Ольгина сестра, ей будет лучше, надежнее, чем где-то там, в неизвестном месте, среди совсем чужих людей. К тому же в первых числах октября в столице, несмотря на дурные вести с фронтов и ежевечерние воздушные тревоги, было относительно спокойно. Известная художница Татьяна Маврина, к примеру, еще 21 сентября делает в дневнике вполне деловую запись: «21.9.41.
Я получила… народные картинки домой. Завтра буду делать копии. Читаю Библию».
И только начиная с десятых чисел октября характер записей в дневнике меняется, после 15-го они уже сильно пахнут войной: «15.10.41.
Издательство. Пустота, бегство. Все едут. 17.10.41.
Холодно. Я сижу в валенках. Очереди. Машины. Люди, тюки. На мосту закутанная упитанная девочка и ответственные родители, все с чемоданами. Широкий носатый человек и слезы, по щекам. Старушка на узлах. Еврей с красной грудью еле толкает. Две еврейки с кастрюлями сзади. Люди с рюкзаками, у некоторых лыжи. Пушки на углу. 18.10.41.
Банк. Удача. Сберкасса – неудача. Достали 1/2 икры. Катерина целый день стояла за хлебом.
К. (Н.Кузмину, мужу Т.М. – А.М.) дали деньги в «Молодой гвардии». Эфрос вешался, но спасен. 19.10.41.
Ходила в баню. Снег. Слякоть. Муж, жена и ребенок – тащат тележку с вещами. Повесился муж Сары Шор. 1.11.41.
Закрылись комиссионные магазины, голодно. Баррикады».
Цветаевой в праве на поселение в Чистополе отказали еще в начале октября. Ахматову уважили. По распоряжению Фадеева в порядке исключения ее присоединили к группе писателей, направлявшихся в закрытый город к уже живущим там семьям (поездом до Казани, а там пересадка на пароход и далее по Каме). Видимо, и поезд, и пароход продвигались на восток по особому, привилегированному расписанию. Путь от Москвы до Чистополя занял всего четыре дня, и уже вечером 18 октября Лидию Корнеевну, снявшую угол в деревенской, на окраине, избе, разбудил громкий стук в запертые ворота. Предупрежденная телеграммой Корнея Ивановича, она была готова к встрече с Ахматовой, но того, что та за четыре дня доберется до Чистополя, не ожидала никак. Не ожидала, а все-таки на стук выскочила – лихой человек так отчаянно средь ночи не барабанит:
«Анна Андреевна стояла у ворот с кем-то, кого я не разглядела в темноте… В чужой распахнутой шубе, в белом шерстяном платке, судорожно прижимает к груди узел. Вот-вот упадет или закричит… Вскипятить чай было не на чем. Я накормила ее всухомятку. Потом уложила в свою постель, а сама легла на пол, на тюфячок».
Долго спать на полу Чуковской не пришлось. Она сидела на чемоданах, ждала вызова от отца – в Ташкент. Бумаги пришли на следующий день. У Ахматовой ни вызова, ни соответствующих бумаг, да и денег не было, но она тут же решила, что поедет с Чуковскими, и Лидия Корнеевна, разумеется, согласилась, хотя и понимала, что без бумаг Анну Андреевну вполне могут или снять с поезда, или не прописать в Ташкенте.
За билетами на пароход до Казани они пошли вместе, той же дорогой, по которой два месяца назад Чуковская провожала Цветаеву, когда та, за два дня до самоубийства, появилась в Чистополе в надежде снять жилье и получить разрешение на переезд из Елабуги:
«Сегодня мы шли с Анной Андреевной вдоль Камы, и я переводила ее по жердочке через ту самую лужу-океан, через которую немногим более пятидесяти дней назад помогла пройти Марине Ивановне… Странно очень, – сказала я, – два месяца тому назад на этом самом месте, через эту самую лужу я переводила Марину Ивановну. И говорили мы о вас. А теперь ее нету и мы говорим с вами о ней… Анна Андреевна ничего не ответила, только поглядела на меня со вниманием».
Ответить на эту реплику Анне Андреевне 21 октября 1941 года и впрямь было трудно, проще – промолчать. Уж очень непростые отношения сложились у нее с Цветаевой. Заочно они как бы пересеклись еще в 1916 году, когда Марина приезжала в Петербург. Потом были стихи, много восторженных стихов, на которые Ахматова не откликнулась. Ни словом, ни жестом. В 1921-м, после гибели Гумилева, Цветаева снова стала ей писать длинные, захлебывающиеся от обожания письма, к собственным прилагались и детские, Алины, и даже символические подарки. Ахматова через силу, с натугой, отвечала. Нельзя же вообще не откликнуться на столь выразительные жесты дружества? Вскоре Цветаева эмигрировала, а некоторое время спустя, когда по эмигрантской Европе поползли слухи, что и Ахматова собирается «оставить свой грешный край», она получила от Цветаевой конверт с зарубежной печатью. Марина Ивановна спрашивала, одна А.А. приезжает или с семьей, и обещала и встречу на вокзале, и поддержку в дальнейшем. Слухи оказались неверными, обещание помощи не удостоилось даже вежливого: «Спасибо, но…» Личное же их знакомство произошло лишь ранним летом 1941 года.
Встреч было две. Ахматова утверждает, что первая (7 июня 1941 года), на Ордынке, у Ардовых, по инициативе Цветаевой, вторая – на следующий день в квартире у литературоведа Николая Ивановича Харджиева, в Марьиной Роще, на людях. Однако, судя по всему, впервые Анна и Марина, не договариваясь, лицом к лицу столкнулись как раз у Харджиева, где Ахматова ожидала Эмму Герштейн, чтобы вместе идти в Театр Красной Армии. В тот вечер там давали «Сон в летнюю ночь», в котором играла жена Ардова Нина Ольшевская.
Диалога не получилось. Говорила не останавливаясь Цветаева. Рассказывала о Париже, о том, как Пастернак в 1935-м попросил помочь ему купить подарки для жены. Это была чистой воды литература, ибо, приехав в Париж на Международный конгресс писателей, Борис Леонидович по магазинам женского белья и платья ходил не с Мариной, а с ее дочерью, Алей, Ариадной Эфрон. Анна Андреевна молчала, а когда Цветаева ушла, сказала, что рядом с Мариной чувствует себя телкой. Харджиев хмыкнул: «Ваше счастье, что вы не виртуозны». Эмма Герштейн, при легендарной сшибке двух великих женщин присутствовавшая, была так напряжена, что, несмотря на отличную память, подробностей поединка не запомнила. И когда потом, после смерти Ахматовой, стала спрашивать у Николая Ивановича, что же помнит он, оказалось, что и у того в памяти осталось лишь общее впечатление: «До чего чужды они друг другу, чужды и несовместимы».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});