Словом, если бы не война и блокада Ленинграда, разлучившие Ахматову и Гаршина на два с лишним года, и не смерть Татьяны Владимировны от блокадной дистрофии, их поздняя, перед закатом связь со временем наверняка бы перешла в стадию просто дружбы. Что-что, а другом Ахматова была замечательным. Природа, обделив ее талантом любви, даром дружбы, к счастью, не обнесла.
Разумеется, в «ландышевом мае» 1937-го, несмотря на то что и в Питере, и в Москве уже идут повальные аресты, немолодые любовники такого банального поворота судьбы не предполагают. Ахматовой даже мнится, что она готова отдать за встречу с Гаршиным сияние и славу своих «звездных стай». Правда, Эмма Герштейн утверждает, что слышала процитированный майский экспромт гораздо раньше, в 1935-м, но это явная ошибка памяти. В мае 1935-го Анна Андреевна действительно несколько раз приезжала в Москву, но всегда по своим издательским делам. Весной 1935 года она даже заключила договор с издательством Московского областного союза советских художников на публикацию статьи «Светский быт и салоны» для предполагаемого сборника «Пушкинская Россия». Да, встречалась и с Э.Г.Герштейн, вот только беседовала с милой Эммой не о себе, а о сыне, у которого были какие-то «учебные осложнения». Впрочем, не только учебные. «Однажды, – вспоминала Эмма Григорьевна, – ночевала у меня и занята была мыслью о моих отношениях с Левой. Говорила только о нем… Вдруг ни с того ни с сего исступленно: "Эмма, я хочу внука". Кроме того, весной 1935 года Анна Андреевна собиралась ехать в Воронеж, к сосланному туда Осипу Мандельштаму. Но поездка требовала денег, которых ни у нее, ни у Мандельштамов не было…»
Согласитесь, при таком настрое не до ландышей. Иное дело май 1937-го. По свидетельству Н.Я.Мандельштам, как раз тогда приехавшей из Воронежа, в Москве у Ахматовой было объяснение с Гаршиным, которое и подтолкнуло ее к решительному разрыву с Пуниным.
Впрочем, подробностей не знает и Надежда Яковлевна. Анна Андреевна, хотя и приехала в Москву якобы для свидания с вернувшимся из Воронежа Осипом Эмильевичем, остановилась не у Мандельштамов, а у Толстой-Есениной, и уследить за ее встречами-невстречами мудрено.
«Ландышевый май» 1937 года, видимо, и в самом деле был для Ахматовой судьбоносным. И все же, думаю, решительное объяснение с Гаршиным произошло не в мае и не в Москве, иначе бы этот момент нашел отражение на московских страницах его дневника. Исходя из вышеизложенного, реальнее допустить, что решительное объяснение, подтолкнувшее Ахматову к разрыву с Пуниным, произошло позднее, уже в Ленинграде, и, как я предполагаю, в ночь с 9 на 10 июля. Почему так думаю?
Во-первых, потому, что тем же «умным числом» – 10 июля – датирована дарственная Гаршину на фотографии 1936 года. Та самая, в Старках, в черном платье с круглым вырезом и поджатыми ногами, которую Анна Андреевна считала самым удачным из своих фотопортретов тридцатых годов. Лев Горнунг, снимавший ее на даче Шервинских, сделал множество отпечатков. Анна тут же их раздарила. Гаршину, 10 июля 1940-го, был подарен чуть ли не последний.
Во-вторых, потому, что мое гипотетическое предположение, при всей его вольности, если и не объясняет, то хотя бы проясняет (растуманивает) загадочную дату под «Годовщиной» в дневнике Гаршина (9-10 июля 1939 г.), превращая лист пожелтевшей дешевой бумаги в драгоценную «вещицу», почти в шкатулку с «тройным дном». В ларец, в который как бы вложены приглашения на празднование трех незабвенных дат: отмененная арестом Льва, но зафиксированная в стихотворении веселая годовщина знакомства – февраль 1938 года; год 1939-й – третье лето их любви; день и месяц (9-10 июля) – юбилей окончательного решения и, видимо, чуть ли не «присяги в пожизненной верности». В том, что такого рода присяга имела место быть, на мой взгляд, убеждает следующий текст:
Соседка – из жалости – два квартала,Старухи – как водится – до ворот,А тот, чью руку я держала,До самой ямы со мной пойдет.И встанет над ней один на свете,Над рыхлой, черной, родной землей,И громко спросит, но не ответитЕму, как прежде, голос мой.
15 августа 1940
Итак, к 10 июля 1940 года Владимир Георгиевич окончательно восстановлен в правах и даже получает высший придворный чин: помощный зверь. Лидия Корнеевна Чуковская, наблюдавшая их отношения в период полуопалы, как уже указывалось, воспринимает Гаршина как заместителя отсутствующей домработницы. Но это лишь его побочная функция. И Анна Андреевна, даря зверю Володе самую трогательную свою фотографию, имеет в виду совсем иную помощь – подмогу (помочь!) в главном деле ее жизни. Так сильно, крупно, уверенно Ахматова уже много лет не работала. Обратим внимание на даты созданных после освобождения от страха за судьбу сына стихотворений:
Январь
«Ива», «Подвал памяти», «Когда человек умирает…»
Февраль
«Клеопатра»
Март
«Маяковский в 1913 году»
Последние две главки «Реквиема»
Апрель
«Стансы»
Май
«Надпись на книге»
Август
«Лондонцам»
«Тень»
Осень
Из цикла «Юность»
«Так отлетают темные души…»
«Один идет прямым путем…»
«Но я предупреждаю вас…»
«Уж я ли не знала бессонницы…»
Менее чем за год Анна Ахматова написала главные стихи для новой книги и даже нашла для нее удачное, на редкость удачное имя – «нечет». «Нечет» наверняка получил бы продолжение, так силен был разгон, и стал бы полноформатным сборником, если бы среди стихотворений года сорокового не оказались тексты, беременные, как вскоре выяснилось, «Поэмой без героя». Один из текстов с растущей поэмной почкой общеизвестен – это посвященная Саломее Андрониковой знаменитая «Тень». Записанная, как следует из авторской датировки, 9 августа 1940 года, но явившаяся, судя по деталям, ранним летом, в пору позднего цветения сирени:
О тень! Прости меня, но ясная погода,Флобер, бессонница и поздняя сиреньТебя – красавицу тринадцатого года —И твой безоблачный и равнодушный деньНапомнили… А мне такого родаВоспоминанья не к лицу. О тень!
В августе Ахматова к себе эту лишнюю, как ей казалось, тень не подпустила. Тень, однако, не отступилась, а привела с собой («к изголовью!») целую вереницу воспоминаний. И Анна Андреевна уступила напору. Вживила, слегка переиначив, заменив Гомера на Флобера, в свой текст строку из стихотворения Осипа Мандельштама «Бессонница. Гомер. Тугие паруса». А мандельштамовский Гомер неизбежно, силою вещей потянул за собой «Современность» Гумилева, которая, в свою очередь, подсказала и название для уже стучащейся в двери «Поэмы…»:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});