– Разлучить нас? – возмутилась Аврора, подскочив на месте, как молодая львица, – кто? Эта отвратительная злобная…
– Аврора, – перебил Лагардер, положив ей руку на плечо, – вы не должны говорить ничего против этой женщины.
Выражение его лица было настолько странным, что девушка в испуге отшатнулась.
– Во имя всего святого! – воскликнула она. – Что с вами, Анри? Что все это значит?
Увидев, как он до боли стиснул ладонями виски, она опять приблизилась, желая его обнять, утешить. Но Лагардер едва не с испугом оттолкнул ее руку.
– Оставьте меня! Оставьте! – повторял он, судорожно вздрагивая. – Над нами тяготеет какое-то проклятие!
В глазах Авроры появились слезы.
– Вы меня больше не любите, Анри?
Он долго смотрел на нее невидящим взором, напоминая безумца. Он часто дышал, заламывал руки, заходился горьким смехом. Голова его раскачивалась, как у пьяного, он испытывал жесткие мучения, душевные и телесные:
– Ах, я ничего больше не знаю. Ничего! Ничего не могу понять. В моем сердце мрак, ночь, пустота! Любовь? Долг? Что мне делать? Что делать? Совесть, подскажи!
Он в изнеможении опустился на табуретку, жалобным тоном бормоча какие то несвязные лишенные смысла не то мольбы, не то проклятия:
– Совесть! Совесть! Вразуми, что я должен выбрать: долг, или любовь…? Жизнь, или смерть? У этой женщины есть право? Есть? А у меня оно есть? Есть, или нет?
Аврора не понимала болезненного лепета своего друга, но видела его страдания, от чего ее сердечко готово было разорваться от боли.
– Анри! Анри! – взывала она, становясь перед ним на колени.
– Оно не продается и не покупается! – вдруг громко воскликнул Лагардер, поднимаясь с табуретки. Его вялость сменилась возбуждением. – Это священное право нельзя купить даже ценой жизни. Да, я принес в жертву лучшие годы моей молодости. Это правда. Кто и что мне за это обязан воздать? Да никто и ничего! Ничего!
– Ради Бога! Анри, друг мой единственный, успокойтесь! Господи! Что же это с вами?
– Ничего! Ничего! Да и на что я надеялся глупец? Разве я сделал нечто такое, за что кто то должен меня благодарить? Что стоит моя самоотверженность? Ровным счетом – ничего! Ничего! Чистое безумие! Безумие!
Аврора обхватила ему колени, прижавшись щекой к его руке.
– Безумие! – продолжал он с неистовой убежденностью. – Я строил замок на песке. И первый же порыв ветра разрушил хрупкое здание моей надежды. Моя мечта испарилась!
Он будто не ощущал ее прикосновения, не чувствовал на своей руке ее горячих слез.
– Зачем я сюда приехал? Кому я здесь нужен? Кто я есть? Разве эта женщина не права? К чему привела моя глупая самонадеянность? Почему я вообразил, что могу вас сделать счастливой?… Вот вы опять плачете?
– Я плачу только потому, что вижу ваши мучения, Анри, – пробормотала бедняжка.
– Если из-за меня вам придется плакать потом, – я умру.
– Почему я должна плакать потом?
– Как знать, Аврора. Сердце женщины – загадка. Я даже не знаю, любите ли вы меня?
– Люблю ли я вас? – с пылом воскликнула Аврора, поднимаясь с колен. – Люблю ли я вас, Анри?
Анри закрыл ладонью ей рот. Он почему-то вдруг вспомнил о необходимости соблюдать тишину, чтобы не привлечь постороннего внимания к домику садовника. Она поцеловала его руку. Он ее резко отдернул, словно почувствовал ожог. Анри в упор смотрел ей в глаза. В них светилась такая преданность. Такая безмятежная нежность, что он, не выдержав, виновато потупил взор.
– Простите меня! Я так взволнован. И все-таки, сейчас нужно знать все точно. Возможно, вы сами до конца не разобрались в ваших чувствах. Но теперь это сделать необходимо. От этого зависит наша судьба, моя и ваша, Аврора! Потому прошу вас, ответьте чистую правду, загляните как можно глубже в ваше сердце. Ошибиться мы с вами не имеем права.
– Я вам отвечу искренне, как отцу.
Он побледнел и закрыл глаза.
– Не произносите больше этого слова, – запинаясь, прошептал он так тихо, что Аврора с трудом его слышала. – Никогда, понимаете, никогда!
«Боже! – пронеслось в его сознании. – Я, ведь, не научил ее называть меня как-нибудь иначе. Конечно, она во мне видит отца, и никого больше!»
– О! Анри… – с едва заметным упреком начала Аврора, густо покраснев, от чего ее лицо сделалось еще красивее.
– Когда я была ребенком, – продолжал вслух свои размышления Лагардер, – те, кому едва перевалило за тридцать, казались мне стариками, – и внезапно срывающимся от волнения голосом спросил:
– Как по вашему, сколько мне лет, Аврора?
– Какое мне дело до вашего возраста, Анри?
– Я хочу знать ваше мнение, Аврора. Все-таки, сколько мне лет?
Он ждал ее ответа, как обвиняемый ждет в суде приговора.
Любовь, это поистине всемогущественное чувство, на котором держится мир, порой у взрослых людей проявляется в какой-то неуклюжей детской застенчивости. Аврора опустила глаза, грудь ее нервно вздымалась, сердце колотилось часто часто, щеки покрылись пятнистым румянцем. Впервые за всю их совместную жизнь Лагардер видел ее столь смущенной. Поняв причину ее стыдливости, он почувствовал такую радость, будто перед ним открылись ворота в рай.
– Не знаю, сколько вам лет, Анри, – наконец собралась с духом Аврора. – Но слово «отец», которым я обращаюсь к вам, я всегда произношу немного в шутку.
– Почему же в шутку, мое дитя? Я вполне мог бы быть вашим отцом.
– Но я не смогла бы быть вашей дочерью, Анри.
Нектар и амброзия, которыми наслаждались на Олимпе древние боги, показались бы уксусом и горькой полынью по сравнению с пьянящими чарами этого голоса. Тем не менее Лагардеру все было мало. Он хотел до последней капли испить чашу своей благодати:
– Когда вы только появились на свет, Аврора, я был уже старше, чем вы теперь.
– Разумеется, – охотно поддержала его она. – Иначе как бы вы смогли держать в одной руке шпагу, в другой – меня?
– Аврора, дорогое мое дитя, пусть ваша благодарность не мешает вам меня воспринимать таким, каков я есть.
Дрожащие от волнения изящные ладошки Авроры, проскользив вверх по его груди, зацепились за широкие плечи. Она впилась в него долгим пристальным взглядом и наконец, с улыбкой прикрыв глаза, тихо, но убежденно произнесла:
– Я не знаю никого на свете лучше, благороднее, красивее вас!
Это было чистой правдой. Особенно в те минуты, когда счастье своим сияющим ореолом осветило каждую черту его лица, Лагардер выглядел подстать Авроре, – был так же, как она, молод и красив. Если бы вы видели, как прекрасна была эта девственница, покоренная чувством первой любви! Как она стыдливо укрывала свой пламенеющий взор за бахромой длинных густых ресниц, ее подрагивающую от новых, еще неизведанных переживаний грудь, ее смущенную, почти испуганную улыбку! Если бы вы видели! Любовь, чистая и огромная, святая нежность; способна соединить два существа, слить воедино две души. Любовь – благодатный гимн, который Господь своей милостью позволяет слышать нам, обитателям грешной земли. Это – манна небесная, божья роса. Любовь даже уродца делает красавцем, а уж человека, от природы награжденного красотой, превращает в ангела. Именно такая любовь освещала преобразившееся лицо девушки.