Принцесса в испуге расширила глаза:
– Что вы сказали, мсьё? Неужели моя дочь…
– Успокойтесь, сударыня. На сей предмет вам нечего опасаться. Под моим присмотром дочь Невера сохранила чистоту небесного ангела.
– В таком случае, сударь…
– Видите ли, сударыня, у вас нет причин для опасений, но они есть у меня.
Принцесса прикусила губу. Было ясно, что ее гнев вот-вот выплеснется наружу. Лагардер продолжал:
– Если бы вы знали, как я стремился с вами увидеться! Сколько счастливых надежд возлагал на эту встречу! Но слова, произнесенные вами на совете, будто окатили меня холодной водой. Если бы не они, ваша дочь была бы уже с вами. Как же так? – с новым пылом воскликнул Анри. – Как могла такая мысль вам придти, прежде всего, остального? Еще до того, как вы увидели вашу дочь, вашего единственного ребенка, после стольких лет разлуки? Гордость в вас оказалась сильнее любви! Вместо открытого сердца любящей матери броня гордыни великосветской дамы. Признаюсь, это меня испугало. Конечно, я не так понимаю любовь, как женщина, но, представив себя на вашем месте, если бы кто то вдруг мне сказал: «сейчас ты увидишь свою дочь, свое единственное обожаемое дитя, с которым был в долгой разлуке; она прижмется к твоей груди, и ваши слезы радости польются одним потоком…», если бы кто-нибудь так мне сказал, я позабыл бы все на свете и кинулся ее целовать, целовать, целовать, прижимая к сердцу!
Сердце принцессы разрывалось от боли. Ей было бы легче, если бы она разрыдалась. Но плакать ей не позволяла гордость.
– Вы меня так мало знаете, – сказала она, – и уже судите!
– Приходится, сударыня, приходится судить по одной лишь фразе! Если бы речь шла обо мне, можно было бы не торопиться с вердиктом. Но на карту поставлена судьба девушки, за которую я отвечаю перед Богом! Как она сложится в доме, где вы не хозяйка? Какие гарантии в том, что вы ее сможете уберечь от вашего второго мужа? Какую новую жизнь она обретет в доме Гонзаго, взамен потерянной в моем? Она станет знатной, богатой, не так ли? Но утратит способность к искренним чувствам: разучится смеяться, радоваться жизни, овладеет манерой надменно поднимать подбородок и забудет о том, что порой нужно стыдливо потупить взор. Если уж быть откровенным до конца, то вашего влияния на дочь я опасаюсь даже больше того, что может оказать на нее Гонзаго. Если я не защищу Аврору от вас так же, как доселе защищал от всех остальных, значит, я нарушу клятву, данную умирающему Неверу!
Он прервался. Принцесса напряженно молчала. Переведя дух, он более спокойно продолжал:
– Вы должны меня понять, сударыня, я вынужден ставить условия. Моя единственная цель в жизни – чтобы Аврора была счастлива, чтобы она была свободна, чтобы ей никогда не пришлось сделаться рабыней…
Они остановились.
– Ну, ну, договаривайте! Я жду.
– Не стоит, сударыня. Из уважения к вам. Вы и так меня поняли.
Внезапно, усмехнувшись с открытым вызовом, госпожа де Гонзаго вскинула голову и в полный голос бросила в лицо ошеломленному Анри:
– Вы правы, сударь, я вас прекрасно поняла! Мадемуазель де Невер – самая богатая наследница во Франции. За такую добычу не грех и повоевать. Не так ли? Как видите, я вас поняла лучше, чем вы могли предположить.
Глава 8. И еще один тет-а-тет
Они добрели до конца аллеи, упиравшейся во флигель Мансара. Была глубокая ночь. Со всех сторон доносились звон бокалов и веселый смех. Но многие фонари были уже погашены, и все чаще раздавались пьяные голоса, из чего следовало заключить, что празднество подходит к концу.
В ночном саду Пале-Рояля было безлюдно. Никто и ничто не мешало разговору между Лагардером и мадам принцессой де Гонзаго. Однако с каждой секундой становилось все более очевидно, что они не придут к согласию. Разгневанная Аврора де Келюс нанесла собеседнику сокрушительный моральный удар и была собой очень довольна. Лагардер опустил голову.
– Если вы увидели мою холодность, мсьё, – с еще большей отчужденностью продолжала принцесса, – не дождавшись от меня радостных восклицаний, чем так напыщенно возмущались, то это лишь потому, что я вас вовремя раскусила. Именно так, сударь. Я поняла, что сражение не окончено, и торжествовать победу рано. Едва вас увидев, я вздрогнула от испуга. Еще бы! Вы молоды, хороши собой, у вас нет семьи. За вашими плечами нет ничего, кроме огня воды и медных труб, пройденных вами на долгом пути авантюриста. И вот теперь вам вздумалось разом заполучить все.
– Сударыня, – срывающимся голосом воскликнул Лагардер, прижимая ладонь к груди. – Тот, Кто взирает на нас с небес, видит несправедливость ваших обвинений. Он защищает меня от них!
– Ах вот как? Мы оскорблены в лучших чувствах? Хорошо. Если вы так честны, как стремитесь казаться, ответьте со всей искренностью. Неужели вас никогда, никогда не обуревала эта безумная мечта?
Наступило долгое молчание. На устах принцессы застыла усмешка. Она испытывающе уставилась на Анри. Под ее пронзительным взглядом он то краснел, то бледнел. Наконец, собравшись с духом, он тихо произнес:
– Я всего-навсего бедный дворянин. Да и то под вопросом. Мне неизвестно мое настоящее имя. То, под которым меня знают в свете, заимствованно от старых развалин, где я провел сиротское детство. Еще вчера я считался лицом, лишенным французского гражданства. И все-таки вы сказали правду, сударыня. Эта мечта меня обуревала. Но она не безумная, как вы изволили выразиться, а возвышенная и благословенная. Еще вчера я не рискнул бы в том сознаться даже перед самим собой. А теперь, как видите, признаюсь перед вами.
Принцесса, не отрываясь, сверлила его взглядом. Сквозь ее ироническую усмешку проглядывало неподдельное любопытство.
– Я говорю вам все, как есть, сударыня, ничего не скрывая. Могу в том поручиться своей честью и любовью.
Он особо выделил слово «любовью». При этом взгляд принцессы снова вспыхнул ненавистью.
– Еще вчера, – продолжал он, – Бог тому свидетель, у меня было лишь одно желание, вернуть вдове Невера ее священное достояние, находившееся доселе под моим попечительством. Я говорю правду, и не так уж важно, верите вы мне, или нет, (пусть это остается на вашей совести). Как бы то ни было, хозяином положения пока что остаюсь я, и мне придется решать дальнейшую судьбу вашей дочери. В дни изгнания, когда мои усилия направлялись только на то, чтобы ее уберечь от любых опасностей, у меня не было ни времени ни желания вопрошать собственную душу. Моя преданность, мое усердие, сами по себе являлись моей наградой. Аврора была мне дочерью. Отправляясь из Мадрида на встречу с вами, я не испытывал никакой грусти. Мне представлялось, что мать Авроры распахнет передо мной объятия и, обезумевшая от счастья, прижмет меня в горячем порыве, еще не успевшего отряхнуть дорожную пыль, к своему благородному сердцу. Но чем ближе становилась встреча с вами и чем неотвратимее надвигалось мое расставание с Авророй младшей, тем больше ныла моя душа. То и дело, придумывая разные предлоги, я обращался к ней и, не в состоянии скрыть обреченного, как у агнца, ведомого на заклание, взгляда, произносил: «Доченька!» Она мягко улыбалась, но это уже была не та улыбка, которой дочь утешает отца.