Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Медленно и сосредоточенно водя глазами по строчкам и шевеля губами, предприимчивый дотошный следователь прочитал сочинённое им донесение и остался доволен.

- Навроде, грубых памылок няма, - впервые улыбнулся Нюрке, отдал бумагу и доприказал: - Пиши отчётливо фамилию, имя, отчество и подписуйся. Да поставь дату. Зусим добра. – Он отобрал у преступницы признательный документ и положил перед отцом.

- Цяпер ты. Дале: написано в маём присутствии в здравом уме и в полной памяти, што и подтверждаю: фамилия, имя, отчество и подписуй. Так. И ты, мать.

- Яна ня можа.

Развеселившийся от удачно провёрнутого дела Марлен хохотнул:

- Дзяровня! Ты што, ня ведаешь, што у нас нет неграмотных? Пиши за неё, отец, пусть поставит крыж. Так. Давай, мать, ставь крыж на гэтам деле. Усё, грамадяне, можете быть свободными. Э-э, почакай разбегаться.

Марлен подул на лист, чтобы просохли чернила, особенно густо осевшие на кресте, помахал дополнительно бумагой в воздухе, потом аккуратно сложил вдвое и, не торопясь, с чувством собственного достоинства, значимости организации, которой служил, и удачно завершённого следственного действия под заворожёнными взглядами опростоволосившейся семьи вложил драгоценный документ в планшетку и громко защёлкнул кнопку, заставив вздрогнуть мать, пугливо выжидавшую новой напасти от напористого всесильного начальника.

- Можа, покушаете бульбы со шкварками? – попыталась она как-то умаслить его, чтобы не было хуже.

- Неколи. Дела, - отказался следователь, под завязку занятой и днём, и ночью. – Ты, вот что, - снисходительно обратился к мужику, чтобы усилить впечатление от собственной силы и авторитета, - бери по утрянке расчёт, и мотайте адсель, штоб никто не ведал и не бачил, куда подались, пакуль за вами к вечеру не пришли. – Марлен не сомневался, что Вайнштейн не оставит в покое ябеду, и очень не хотел, чтобы та снова поменяла показания.

Услышав неожиданное предложение, мать резво бросилась к божнице, достала тряпичный свёрток, срывающимися пальцами и зубами развязала и протянула грозному вершителю судеб мятые деньги.

- Вось, усё, што накопили. Молю богом: спаси, не гневайся.

- Да ты что, старуха, белены объелась? – отшатнулся спасатель из органов наказания. – Жаль мне вас, сволочей! – с тем и вышел.

Настроение подпортилось, но не настолько, чтобы не быть удовлетворённым первой самостоятельной следственной операцией. Причём, вопреки и в пику неприятному начальнику. И от этого слегка лихорадило, но и приятно поднимало дух. Правда, что делать с полученным документом, как им воспользоваться, он толком не знал, но интуитивно надеялся, что очень и очень пригодится. «Вот ты где у меня сидишь!» - злорадно думал о надменном, самовлюблённом, презирающем всех местных работников СМЕРШа Вайнштейне. – «Паутина твоя подрезана, и не кем-нибудь, а мной, стажёром». Осталось дотумкать, как с этой бумагой не оказаться самому в сети.

Пошёл прямиком в приметное городское здание с колоннами, где настоящая работа начинается, как и любое проклятое богом дело, с темнотой.

- Вовремя, - равнодушно встретил навязанного неопытного помощника Вайнштейн. – Сейчас приведут Слободюка: учись технике и логике допроса.

Марлен примостился за стол, задвинутый в самый угол, напротив следователя и позади допрашиваемого.

- Чтобы подследственный ощущал угрозу не только спереди, но и сзади, - поучал Вайнштейн, - был в постоянном угнетённом напряжении. Приготовься – будешь вести запись допроса, и как можно подробнее. Никаких вопросов и замечаний по ходу. На первом допросе главное – подавить волю к сопротивлению, дать арестованному почувствовать полную беспомощность, лишить любых надежд на освобождение, дать понять, что облегчение содержания и уменьшение наказания возможны только через сотрудничество со следствием.

Ввели Сашку, поддерживающего брюки без ремня и шлёпающего ботинками без шнурков. Нездоровый румянец на бледных влажных щеках стал ярче, а весёлые карие глаза притухли, насторожённо вглядываясь в Вайнштейна. На затенённого в углу Марлена он и не обратил внимания.

- Садись, Слободюк, - указал следователь на единственный стул, стоящий перед столом, сел сам и направил свет настольной лампы в лицо арестованному.

Тот от неожиданности и яркости зажмурился, загородился рукой, а привыкнув через минуту, безвольно опустил руки на колени и наклонил голову, спасаясь от слепящего света и обжигающего жара.

- Рассказывай, - предложил Вайнштейн.

- Что рассказывать-то? – поднял на него прищуренные слезящиеся глаза Сашка.

Общительный следователь усмехнулся, обхватив ладонями узкий затылок и откинувшись на спинку стула, посидел так, улыбчиво глядя на собеседника, вернулся в нормальное положение, взял в руку карандаш, застучал торцом по столу негромко и равномерно, словно отсчитывая время, отпущенное арестанту.

- Рассказывай, за что попал к нам, - снизошёл до разъяснения.

- Вам лучше знать, а мне-то откуда? – дерзко усмехнулся и арестант, отказавшись от добровольного признания и пытаясь показной смелостью развеять гнетущее состояние опасности.

Вайнштейн не торопил, ему надо было настроиться, помолчал ещё, внимательно разглядывая и оценивая противника, и, наконец, придя к какому-то промежуточному итогу, дружелюбно доразъяснил:

- А ты вспоминай вслух, за что тебя могли взять, мы вдвоём и разгадаем загадку. Общими силами быстрее закончим следствие, быстрее получишь срок, отсидишь-отработаешь и – свободен. Сделаем дело вместе, ты останешься крайним, обещаю. Колись, не тяни резину.

Арестанту было не до загадок-разгадок, он вообще не понимал, чего хочет от него смуглый следователь с зачёсанными назад смоляными волнистыми волосами, не желающими лежать гладко. Тёмно-коричневые, почти чёрные глаза смотрели безучастно и враждебно. Сашке не к месту и не ко времени подумалось, что жгучему брюнету, наверное, приходится бриться дважды в день, и всё равно на более светлых скулах и подбородке густыми чёрными иголками проступала щетина.

- Не в чем мне колоться, я ничего противозаконного не делал.

Опять повисло неустойчивое напряжённое молчание, нарушить которое позволено было только хозяину кабинета. Он вёл игру по своим правилам, не известным ни контрпартнёру, ни пасующему в углу.

- А вот твои… сябры, так? – Вайнштейн поморщился, произнеся варварское слово, - оказались умнее, и все как один, - не все, он врал, - заявили, что ты с подачи Лемехова и при его шефстве организовал тайный кружок и вёл в нём антисоветскую националистическую пропаганду.

- Причём здесь Лемехов? Он же – русский! – больше, чем за себя, испугался Сашка бессмысленного подлого навета на искалеченного комиссара.

- И он же, - твердил своё Вайнштейн, - когда запахло жареным, вознамерился сплавить тебя в Крым, поближе к границе, к турецкому берегу, так?

- Полнейшая чушь! – не сдержался схваченный перебежчик. – Я собирался лечиться.

- У тебя есть медицинское направление, путёвка?

- Куда? Там нет ни одного действующего санатория.

- Куда же ты тогда направлялся? Где собирался лечиться?

Пререкаться и доказывать своё было бесполезно. Сашка замолчал, не в силах противостоять напору и фантастически-лживой выдумке вроде бы нормального с виду, интеллигентного следователя.

- Ладно, оставим пока Крым, - смилостивился тот. – Вернёмся к заговору, который ты готовил под видом кружка.

Теперь Сашка понял, за что загремел в пенаты НКВД.

- Не было никакого кружка, - решил он всё отрицать, - изредка приходили знакомые парни, учились правильному народному языку и читали добытые по случаю белорусские книги по белорусской истории и фольклору.

Вайнштейн не сомневался, что так и было, но ещё больше не сомневался в том, что, читая, обязательно хаяли власть – так уж повелось в народе, и все вокруг – потенциальные преступники, бери любого – не ошибёшься.

- Почему только белорусские? Специально, чтобы подчеркнуть и развить национальную обособленность, так?

Сашка начал осваиваться в дискуссии и привыкать к тому, что следователь ищет во всём крамолу и враждебность государству, которое обязан оберегать от внутренних врагов – такая у него неблагодарная работа и такое укостенилось убогое прямолинейное мышление.

- Да нет. Просто я думаю, что каждый обязан знать язык и историю своей нации, своего народа, чтобы не оказаться перекати-полем без роду и племени.

Коротко объяснил убеждённый псевдонационалист, сказал вольно, не задумываясь, как заученную истину, и вдруг увидел яркие еврейские черты внешности следователя и разом понял, как осенило, что теперь несдобровать, окончательная и бесповоротная хана, теперь против него будет не государство с юридическим правом и каким-никаким, но законом, а оскорблённая и озлобленная личность, наделённая неограниченной властью, а личностное всегда беспощаднее общественного.