— Наступление развивалось превосходным образом, в полном соответствии с голландской военной наукой, которую ученые мужи за триста лет превратили в настоящее произведение германского искусства. Спица из холодного черного железа… Тающий серебряный самородок на полу… Бронированные клинья рутьеров, покрывающие в день по сто мейле[7], опрокидывающие жалкие баррикады желтокожих и громящие их разномастную артиллерию. Терции из пикинеров и мушкетеров, медленно двигающиеся, но несокрушимые, размалывающие всякую организованную оборону, что оказывалась у них на пути, оставляющие на месте деревень чадящие костры. Императорская артиллерия, вминающая жалкие деревянные форты узкоглазых в землю… Говорят, демоны, запертые в орудийных стволах, от запаха крови так пьянели, что орудийная сталь раскалялась добела…
Гебхард по прозвищу Шварцграф не нашел в Сиаме богатства, не нашел там и легкой смерти. Единственный уцелевший во взорванном сиамцами аутовагене, он был обожжен настолько, что остатки его тела спеклись с кусками кузова, образовав единую груду из дерева, стали, плоти и костей. То, что находилось в сундуке, не было более человеком. Оно представляло собой бесформенный ком, в котором человеческое мясо, сделавшееся похожим на свечной воск, сплавилось с кусками кузова, обрывками упряжи и обломками железных полос. От головы осталась одна половина, та, что была под шлемом. Она лишилась челюсти и языка, но сохранила красные гноящиеся глаза Гебхарда-Шварцграфа, страдальчески моргающие и бессильные что-то сказать. Да и что тут скажешь… Седой одноглазый ефрейтор, которому поднесли трубочку и кружку пива, подобрел, и поведал немногим более, чем ему полагалось по службе как сопровождающему груз лицу.
Служба в Сиаме — дерьмо наипаскуднейшее. Кругом джунгли и мангровые болота, и даже там, где адский огонь выжигает их подчистую, до липкого пепла, через неделю вновь что-то хлюпает, смердит и распространяет лихорадку по окрестным гарнизонам и крепостям. Дорог в Сиаме нет, а есть лишь тропинки, в сезон дождей превращающиеся в реки липкой грязи, и грязи этой там столько, что можно залить весь Ад до дна — и еще порядком останется. Жратвы нормальной нет — воздушные духи по указанию архивладыки Белиала распылили над Сиамом какой-то порошок, от которого весь тамошний скот начал пухнуть и взрываться, а блядский рис уже через месяц не лезет в глотку, сколько масла ни лей. Даже вода из тамошних колодцев смрадная, затхлая, соленая, будто не из земли пьешь, а из гнилого овчинного бурдюка.
Узкоглазые черти, которых все грозились разделать за три месяца, оказались сущими демонами. У них не было ни кирас, ни шлемов, как у саксонских солдат, они облачались в обноски, сшитые из каких-то циновок, укрепленные кусками изржавленных кольчуг, костьми и деревом. У них не было не то, что колесцовых мушкетов, а даже и самых обычных, редкие их стрелки были вооружены устаревшими голландскими аркебузами и древними фитильными фузеями. У них не было артиллерии, если не считать жалких пушчонок вурмбрандтовой системы[8], ничтожных калибром и обтянутых шкурами.
Это была не армия, это была орда не познавших цивилизации дикарей, которую воинство Белиала в считанные дни должно было смести с лица земли, втоптав в чертову грязь и заставив принести вассальные клятвы. В лембрукских мастерских, говорят, уже заготовили впрок тысячи центнеров свинца и чугуна — отливать статуи в честь триумфальных победителей, императорских сановников и полководцев.
Сиамские ублюдки даже не думали сопротивляться. Вместо того, чтобы укрепиться в своих городах и крепостях, ожидая осады, как это принято среди цивилизованных народов, или дать генеральное сражение — совершенно безнадежное в их случае — они предпочли разбежаться точно стая перепуганных куриц, спрятавшись в грязи, уйдя в джунгли со всем скарбом, растворившись без следа, оставив свои жалкие деревни с пустыми глинобитными хижинами, мертвый скот и рисовые поля.
Победа была близка, точно кошка, шныряющая за соседской изгородью — вроде и под рукой, ан хрен схватишь. И чем настойчивее архивладыка Белиал и его смертные вассалы пытались притянуть ее, тем более болезненный отпор получали. У желтокожих ублюдков не было крепостей, которые можно было бы взять штурмом, или владык, которых можно было бы низвергнуть. Обитающие в джунглях демоны, смертоносные отродья, поселившиеся там еще триста лет назад, по какой-то причине жаловали их, но совершенно не жаловали императорскую пехоту, сунувшуюся за ними следом. Всякий раз, когда пехотные части осмеливались углубиться в джунгли, их ждал разгром, неминуемый и страшный — чертовы джунгли словно переваривали угодившие в них части, отрыгивая лишь обломки хваленых золлингеновских кирас и их изувеченных обладателей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Под Наратхиватом джунгли на рассвете вдруг принимались петь. Их напев состоял из гула ветра в ветвях и треска цикад, в нем почти не угадывалось ритма, но караульные, вынужденные слушать его, впадали в болезненное оцепенение, а потом бросали оружие, оставляли посты и уходили, чтобы никогда более не вернуться. Иногда их потом находили патрули, в каких-нибудь мангровых зарослях неподалеку от форта, раздувшихся, потерявших человеческий облик, с хлюпаньем пожирающих жидкую грязь до тех пор, пока не лопался живот — джунгли заставляли их делать это.
Под Супханбури кошмаром саксонских частей стали насекомые. Будто обычных москитов, разносивших лихорадку и холеру, было мало, джунгли высвободили полчища дьявольских тварей, похожих на крохотных стрекоз. Они забирались сквозь щели в доспехах, находили отверстия в походных шатрах, проникали в дальние уголки самых защищенных фортов, а укус их был смертоноснее, чем удар итальянским стилетом под ключицу. Некоторые несчастные от этих укусов высыхали прямо внутри своих доспехов, до такой степени, что когда походные врачи вскрывали кирасу, заскорузлую от гноя, то обнаруживали там лишь клубок ссохшихся внутренностей, внутри которого сновали крошечные уховертки. Других, напротив, раздувало ужасным образом, так что они лопались точно перезревшие плоды, а мясо разбрызгивалось на несколько фуссов, превращаясь в прозрачную слизь.
Под Ранонгом не было ни поющих джунглей, ни адских насекомых, зато там было немыслимое количество ловушек, хитроумно упрятанных в землю, ловушек, обнаружить которые зачастую были бессильны даже демоны-ищейки, которых патрули тащили с собой на цепях. Достаточно было задеть ничем не примечательную ветвь, чтобы рой невидимых духов, каждый не больше макового зернышка, проник в зазевавшегося мушкетера через уши и ноздри. Их вызревание занимало не больше нескольких часов. Не успевал несчастный мушкетер выкурить трубочку, прислонившись к дереву, как духи разрывали его изнутри, унося потроха в воздух и оглушительно хохоча. Земляные духи не были милосерднее, но они, по крайней мере, оставляли жизнь своим жертвам. Стоило угодить ногой в неприметное углубление на земле, как та уходила в глину по самое колено и застревала так прочно, что невозможно было выдернуть даже парой впряженных лошадей. Если отряд спешил, несчастную ногу приходилось отрубать алебардами, если нет, ее судьба была немногим лучше — даже будучи выкопанной при помощи лопат и штыков, она каменела, превращаясь в гранитный слиток, так что ее все равно приходилось обычно отнимать.
Ни один походный лагерь или форт, будь он на юге, на берегу Сиамского залива, или на севере, в вечных болотах Чианграя, не был защищен. Ни один саксонец, будь он закованным в броню рутьером или жалким денщиком, не ощущал себя в безопасности. Несмотря на костры, которые денно и нощно жгли по периметру, охранные заклинания и дежуривших по сменам у своих орудий пушкарей, готовых окатить всякого лазутчика или врага каменной картечью, демоны из джунглей частенько проникали внутрь, забираясь в волчьи шкуры, и зачастую устраивали спящим пикинерам и мушкетерам такую резню, что к утру от одной роты могло остаться два десятка душ. Пылали подожженные лазутчиками склады фуража и провианта, взлетали на воздух пороховые бочки, умирали на месте от сердечного удара или кровоизлияния вестовые и ординарцы.