Дмитрич, — обратился он к Дарскому, скользя взглядом мимо Андрея, хотя именно на его реплику возражал.
Дарский сразу умолк и остановился.
— То есть чего же главного я не понимаю? — стоя посреди комнаты, удивленно спросил он, нервически дернув своими узкими худыми плечами.
Тоболин медленно, негромко ответил:
— Того вы не понимаете, что сорок первый год — не четырнадцатый и не семнадцатый. Никакие воззвания в настоящее время уже не могут остановить войну. Поздно!
— Нет, главного не понимаете вы, дорогой Сергей Владимирович, — насмешливо перебил Дарский. — Ваши мысли вращаются в рамках и масштабах газетных передовиц. Но надо знать и понимать историю Германии! Гитлер всего восемь лет у власти…
— Беда в том, дорогой Борис Дмитрич, что фашизм и Гитлер не с неба упали. Идеи фашизма «выработаны», если можно так выразиться, именно самой историей Германии, деятельностью десятков, сотен политиканов, ученых, публицистов, военных, философов, литераторов… буржуазных, конечно… Фашизм и Гитлер — продукт мелкобуржуазной реакционной идеологии.
— Но Маркс, Энгельс, Либкнехт, Бебель! — опять вмешался Андрей, перебивая Тоболина.
— Они тоже выдвинуты историей немецкого народа, — сказал Тоболин. — Но это означает только одно: во всякой национальной культуре есть две — демократическая и реакционная. Надеюсь, это ленинское положение вам обоим известно. Известно должно быть и то, что эти две культуры развиваются не в мирном сожительстве, а в непримиримой борьбе, в борьбе же бывают и победы и поражения. На данном этапе демократическая культура в Германии потерпела поражение, как бывало и в нашей родной истории. Достаточно вспомнить столыпинщину и реакцию после пятого года. Но я о чем хочу сказать: идеология фашизма отнюдь не есть что-то новое в истории Германии. Столетиями мракобесы и реакционеры всех мастей и оттенков твердили немцам, что они самый лучший народ на земле, воспитывали в нем ненависть и презрение к другим народам, особенно к русскому. Да вот я сегодня случайно натолкнулся на статью в одном старом журнале.
Тоболин встал, взял со стеллажа книгу в старинном твердом переплете с кожаным корешком, развернул ее и, став рядом с Дарским, прочел:
— «Уже более полутора столетий открыта Россия для европейской культуры и испробовала себя на всех поприщах, но что она возвратила Европе в обмен из своей национальной природы? Америка в короткое время своего существования создала уже многое новое с гениальной силой, как в области идей, так и в области техники; даже турки при появлении в Европе научили нас своей военной музыке, пехотному строю и т. д.; Россию же можно без малейшего ущерба для цивилизации совсем вычеркнуть из списков народов»… Видали, какое тупое, невежественное национальное чванство! И разве это не то же самое, что пишет Гитлер в «Майн кампф»? — с возмущением проговорил Тоболин, закрывая книгу и кладя ее на полку стеллажа. — Это пишет некий Виктор Ген, немец. В середине девятнадцатого столетия он жил в России около двадцати лет, жрал, сукин сын, русский хлеб, и, конечно, с маслом, занимал видную должность и вел дневник своих наблюдений над русскими людьми различных классов и сословий. А потом, вернувшись в Германию, написал книгу. — Тоболин сел на свое место и продолжал: — Этот паршивый, тупой немец считает всю русскую нацию во всех сословиях и классах совершенно бездарной, он поносит Пушкина, Гоголя. Произведения Пушкина, по мнению Гена, смесь всякого рода подражаний, им недостает, дескать, глубины мысли и в особенности души и чувства. Вот какой идиот! Как видите, Борис Дмитрич, Гитлер с его идеей дранг нах остен, с идеей, что Россия не представляет никакой ценности в области культуры и цивилизации, отнюдь не новатор. А вы говорите — история! И Гитлер, дескать, всего восемь лет у власти! Идеология фашизма, с ее презрением к людям труда, к массам, к народам, и в особенности к русскому народу, имеет порядочную историю, дорогой Борис Дмитрич! Вы же знаете, конечно, таких, как Шопенгауэр, Штирнер, Фогт, Ницше, Шпенглер, ряд других. Все они немало усилий приложили к разработке и утверждению идеологии индивидуализма и фашизма.
Дарский некоторое время слушал стоя. Молчал. Потом сел, нахмурился, почесал пальцем кривую реденькую бровь, круто загнутую книзу.
— Насчет идеологии, может, вы и правы, — сумрачно проговорил он. — Но что такое идеология? Это мысли, чувства, убеждения… И всякий имеет право говорить и писать сообразно своим убеждениям. У большевиков тоже были предшественники. Ко оформлен в четкую политическую партию большевизм только Лениным. Я не думал о предшественниках фашизма и Гитлера, не изучал этого вопроса. Возможно, даже наверное, предшественники были, хотя Шопенгауэра и Ницше лично я не могу причислить к таковым. Скажу откровенно: в студенческие годы я сам увлекался этими философами, читал их в переводах и подлинниках. Однако же фашистом не стал. И вообще я не нахожу ничего общего между Гитлером и Ницше. Ницше эрудированный философ с острым мышлением, у него есть интересные, парадоксальные, но глубокие мысли, а Гитлер — невежественный ефрейтор, солдафон.
— А культ силы, «белокурая бестия» у Ницше — это что, по-вашему? Глубокие мысли? К чему ведут подобные «глубокие» мысли? Разве не к фашизму? А «падающего подтолкни»?
— Так у Ницше это все в философском плане… я бы сказал, даже в романтически-поэтическом.
— Уверяю вас, Борис Дмитрич, если бы этот полоумный философ встал из гроба, он с удовольствием облобызал бы ефрейтора Гитлера.
Тоболин поднялся, снял с полки толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете, подошел к Дарскому и медленно, негромко прочитал:
— «Только мечтатели и люди простодушные могут утверждать, что человечество создаст все лучшее, если разучится воевать. В настоящее время нет иного средства, которое может внушить упадочным народам мужественную энергию… глубокую и безличную ненависть, хладнокровную жажду истребления, совершаемого с чистой совестью, гордое презрение к собственной жизни и к жизни близкого так хорошо, как это делает война». Это я выписал из произведения Фридриха Ницше «Человеческое, слишком человеческое». По-вашему, это тоже в романтически-поэтическом плане?
Дарский молчал.
Видно было, что возражения Тоболина охладили его полемический пыл, нарушили ход мыслей.
— Но мы с вами отклонились от главного пункта нашего спора, Сергей Владимирович, — после небольшой заминки проговорил он. — Вы ставите немецкий народ на одну доску с фашизмом и потому считаете бесполезным обращаться к нему с призывом о прекращении братоубийственной войны. Так ведь?
— Далеко не так, дорогой Борис Дмитрич. Откуда вы взяли, что я ставлю немецкий народ на одну доску с фашизмом?
— Ну как же! Вы считаете, что войной на нас идут фашистские орды. Но солдаты — немцы, венгры, итальянцы, другие… Что же они — все фашисты?
— Конечно, не все. Но творят-то они то, что нужно Гитлеру, Муссолини, фашистам… и по-фашистски ведут себя на