Не доверяла, стало быть».
— Значит, завербованный, — важно ответил Макар.
— Тебе что же, платят за такие дела?
— Что вы, папаша! Какая же плата? И кто платить будет? Впоследствии времени, возможно, и заплатят, когда наша возьмет, а покамест без всякой платы… поручения выполняю до идейности.
В саду залаял Ведмедь. Аникей Панфилович прислушался.
— По улице кто-то прошел, — сказал он.
— А может, в сад залезли? — предложил Макар.
— Если бы в сад, он бы знаешь как брехал! И забегал бы так, что цепь зазвенела бы.
Ведмедь вскоре перестал лаять, но в ту же минуту запел петух.
— Уж за полночь! — сказал Аникей Панфилович. — Давай-ка спать.
Макар не возражал.
Спать легли во втором часу ночи, отец на своей кровати, Макар — на полу, на соломенном матраце, постеленном матерью еще с вечера.
Перед сном Аникей Панфилович разделся и, оставшись в длинной рубахе и подштанниках, стал молиться богу, шепча какие-то слова, истово крестясь и кланяясь в угол, заполненный иконами. Синий свет лампады слегка заколебался, то ли от дыхания Травушкина, то ли от движения воздуха, производимого его старательными поклонами.
Макар снял брюки, повесил их на спинку стула. Глядя на отца, шутливо заметил:
— Пустая трата времени, папаша… Бога нету, можете не сомневаться. Большевики правы в этом вопросе.
Не переставая креститься, Аникей Панфилович досадливо отмахнулся: не мешай, дескать. Кончив молиться, убежденно сказал:
— Не было бы бога, не было бы и Гитлера. Господь — он видит. Про Содом и Гоморру не дал ты мне договорить давеча… Я ведь как понимаю: Советская Россия — это вроде Содома и Гоморры, только во много раз больше. Тут уже не два города, а тыщи городов и сел, целое государство… непомерной огромности. Такое государство огнем и серой не накроешь. Вот бог и напустил на него Гитлера.
— Чепуха все это, папаша! И Содом и Гоморра тут ни при чем… и бог ваш ни кляпа не видит, — сказал Макар, лениво зевая и ложась на постель, хрустко зашумевшую под ним: матрац был свежий, недавно набитый и никем еще не обмятый. — Бога все-таки нету. Чепуха, чепуха, папаша!
— Ой, не чепуха, сынок. Напрасно ты веру в бога потерял. Без бога ни до порога. А мы с тобой эвон какое дело-то затеваем… Как же без его святого благословения?
Аникей Панфилович привернул фитиль лампы, потом шумно дунул. Огонь колебнулся, но не потух. Дунул еще сильней. Потух. В «келье» образовался синеватый полумрак от малого огня лампадки.
Улегшись, покряхтев немного, Аникей Панфилович негромко заговорил:
— Весь вечер об том, об другом толковали, а про внуков я так и забыл спросить. Как они там?
— А чего им? Растут, — полусонно ответил Макар. — Федька в пионерских лагерях, а Сенька — дома.
— Мне старшой больше нравится, — сказал Аникей Панфилович. — В нашу породу. А младший точь-в-точь супружница твоя. Ты старшого береги. Зачем в эти ихние собачьи лагеря отпустил? Чему его научат там? Привез бы его к нам. Я взял бы к себе на ток. Вольный воздух, полная свобода. Лучше всяких лагерей.
— Ничего, папаша! Отдохнет и в лагерях. А касаемо ученья — не беда. Чему б ни научили — придет пора, переучим по-своему. — Немного помолчав, Макар добавил: — Наговорились мы с вами, папаша, по самую завязку. Теперь давайте спать!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
— Ну что, сынок, помирились? — спросила Настасья, когда Андрей вернулся из «кельи».
— Помирились.
— А что же ты скоро пришел… и сумный какой-то? Почему не посидел с ними?
— Да чего же сидеть? Время позднее.
— Верно, позднее. Ну, ложись спать, а я пойду в сени. Постельку тебе я приготовила.
— Может, я в сенях?
— Зачем же! Тут тебе удобне́я. Окошечки закрыты, мухи утром не будут беспокоить… Поспишь подольше.
Когда мать ушла, Андрей сел за стол, придвинул к себе книгу. Хотел еще немного почитать, но не мог сосредоточиться. Волновало столкновение с отцом и братом. Хотя он вроде бы и помирился с ними, и матери так сказал, но на душе было смутно, тревожно. «Может, и в самом деле отец «шутейно» говорит? Ох, нет! Не шуточный тон у него тогда был. Да и Макар… заодно с отцом, он только похитрей».
Андрей потушил лампу и лег спать. Мягкая старинная перина, застеленная льняной простыней, легкое пикейное одеяло. Хорошо, уютно! Как в детстве.
Попытался представить себе встречу с Галей. Продумывал и взвешивал слова, которые скажет ей завтра. Снова и снова произносил вслух (но потихоньку, чтобы не слыхала мать, находившаяся по соседству, в сенях, и, возможно, еще не уснувшая) стихи Блока. Потом нахлынули сладкие, теплые мечты о будущей жизни.
…Город. Он идет по улице с Галей под руку, и прохожие с восхищением оглядываются: «Какая хорошая пара!»
…Вечер у кого-либо из профессоров. Андрей вводит по-модному разодетую Галю в просторную столовую и знакомит с ней профессоров, доцентов. И все с тайной завистью думают: «Красивая у Андрея Аникеевича жена».
…Парк культуры и отдыха. Тусклые огни фонарей. Андрей с Галей бродят по аллеям, потом садятся на скамью. Андрей нежно целует Галю…
Начал было задремывать. И вдруг… именно вдруг: «А Маша? Что будет с ней? Когда и как сказать ей, что я женюсь?»
Тоскливо заныло сердце. Сон пропал. Проворочался до самого утра. Слышал: за стеной кряхтела и вздыхала корова; несколько раз принимался петь петух, сонно, лениво взбрехивал Ведмедь. А в памяти все повторялись и повторялись слова: «Опять над полем Куликовым… доспех тяжел… твой час настал!»
«Поле Куликово — древняя старина. Теперь все, все другое, все по-иному. Ни доспехов, ни молитв. Ужасное уничтожение людей, разрушение сел, городов. Отец говорил: напрасное кровопролитие… надо, мол, руки поднимать. Но разве можно поднимать? Это же означало бы гибель нашего государства и русского народа… Нет, нет! Не советские у бати мысли! Но что же мне-то, мне что делать?»
Заснул неожиданно и неизвестно во сколько. Когда проснулся, в горнице было темно, лишь чуть-чуть просачивалась тоненькая, как серебряная нитка, ровненькая струйка света сквозь щель из-за неплотно прилегавшей к стене дерюжки.
Встал, отодвинул дерюжку, посмотрел на часы. Восемь!
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла…
…твой час настал. Молись!
«Да что я никак не могу отделаться от этих слов? Почему они так впились в мою душу?» Тихо скрипнула дверь. Мать.
— Проснулся? Что же рано? Поспал бы еще часочка два, — ласково, нараспев проговорила она. — Отец с Макаром дрыхнут. Заперлись на щеколду. Сквозь окно слышно, как храпят.
Глядя на мать,